Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7

Сенкевич Генрик

— Может, хочешь поехать к Риальто?

Марыня на все соглашалась с радостью. Никогда не бывавшая до того за границей, она жила, как в волшебном сне. От избытка чувств она иногда кидалась вдруг мужу на шею, точно это он воздвиг Венецию и своей красотой город обязан исключительно ему.

— Смотрю и не верю своим глазам, — повторяла она то и дело.

Они направились к Риальто. Благодаря раннему часу движение было небольшое, каналы дремали, день был тихий, неяркий, — один из тех, когда от Канале гранде, несмотря на все великолепие, веет

кладбищенским покоем, дворцы кажутся пустыми и заброшенными, а их неподвижное отражение в воде невыразимо печально, будто они канули в вечность. В такие минуты созерцаешь их в молчании, опасаясь словами нарушить лежащую на всем тишину.

Так и смотрела на них Марыня, а менее впечатлительный Поланецкий, вспомнив про письмо, достал его и углубился в чтение.

— А!.. И Машко женился, — сказал он. — Они свою свадьбу справили через три дня после нас.

— Что ты говоришь? — спросила Марыня, моргая глазами, будто только проснувшись.

— Я говорю, моя милая мечтательница, что Машко обвенчался.

— Что мне Машко, когда у меня есть мой Стах, — отозвалась она и, положив голову мужу на плечо, заглянула ему в глаза.

Поланецкий улыбнулся улыбкой человека, который снисходительно позволяет любить себя, принимая это как должное, и, несколько рассеянно поцеловав жену в лоб, продолжал читать; письмо, видимо, его занимало.

— Это форменная катастрофа! — вскричал он вдруг, подскочив, как ужаленный.

— Что случилось?

— У его жены десять тысяч рублей, завещанных дядюшкой. И больше ни гроша.

— Но это совсем немало.

— Немало? Послушай, что он пишет: «Теперь мое банкротство — вещь неизбежная, объявление меня несостоятельным — только вопрос времени». Оба друг в дружке обманулись, понимаешь? Он рассчитывал на ее состояние, она — на его.

— Хорошо, что есть хотя бы на что жить.

— Да на жизнь-то хватит, но с долгами расплатиться… А это и нас с тобой касается, и твоего отца. Все ведь может пропасть.

— Стах, — не на шутку встревожилась Марыня, — если нужно твое присутствие, давай вернемся… Какой для папы удар!

— Я немедля напишу Бигелю, чтобы действовал за меня и спас, что можно… Но не принимай, детка, этого так близко к сердцу. У меня хватит на прожиток — и нам, и твоему отцу.

— Ты добрый, Стах!.. — обняла его Марыня за шею. — С таким, как ты, мне не страшно ничего.

— Да и не все еще потеряно… Найдет Машко кредиторов — и вернет нам долг. Может быть, на Кшемень найдет покупателя. Да, вот он пишет как раз, чтобы я Букацкого спросил, не купит ли, просит его уговорить. Букацкий уезжает в Рим сегодня вечером, и я его пригласил позавтракать с нами… Что ж, спрошу. Человек он состоятельный, и занятие в жизни появилось бы. А интересно все-таки, как Машко будет жить с женой? Он пишет тут в конце: «Я не скрыл от нее состояния своих дел, она отнеслась к этому спокойно, зато ее мать рвет и мечет». Еще он пишет, что привязался в последнее время к жене, и расстанься они, это было бы для него

большим ударом. Ну, да лирика эта мало меня трогает, хотя и любопытно, чем все это кончится.

— Она его не бросит, — заметила Марыня.

— Не знаю. Я тоже сначала так думал, а теперь вот сомневаюсь. Хочешь пари?

— Нет, я вообще не стремлюсь выиграть. Ты, противный, плохо знаешь женщин.

— Напротив, хорошо и потому утверждаю: далеко не все такие, как эта девочка рядом со мной в гондоле…

— В гондоле, в Венеции… со своим Стахом! — отозвалась она.

Тем временем подъехали к собору. Вернувшись от обедни, они застали поджидавшего их Букацкого в сером в клетку дорожном костюме, который был ему слишком свободен, в желтых ботинках и невообразимой расцветки галстуке, повязанном со столь же невообразимой небрежностью.

— Сегодня еду, — сказал он, поздоровавшись с Марыней. — Снять вам квартиру во Флоренции? Или, может быть, палаццо?

— Значит, вы по дороге остановитесь во Флоренции?

— Да. Хочу дать знать в галерее Уффици о вашем приезде, чтобы ковер на лестнице постелили, и черного кофе выпить, — вообще-то в Италии он дрянной, но во Флоренции у Джиакозо, на виа Торнабуони, отменнейший… Это единственное, ради чего стоит посетить этот город.

— Почему вам доставляет удовольствие говорить не то, что вы думаете?..

— Нет, в самом деле, я бы вам удобную квартирку приискал на Лунг-Арно.

— Мы сначала поедем в Верону.

— Из-за Ромео и Джульетты? Ну что ж, поезжайте, пока вы еще при этих именах не машете пренебрежительно рукой. Через месяц, пожалуй, поздно будет.

Марыня фыркнула, как рассерженная кошка.

— Стах, не позволяй этому господину меня дразнить.

— Ладно, — ответил Поланецкий, — давай я ему голову отрублю, но только после завтрака.

…Еще не рассвело.

Нас оглушил не жаворонка голос,

А пенье соловья. —

продекламировал Букацкий и спросил у Марыни: — Он написал хоть один посвященный вам сонет?

— Нет…

— Дурной знак!.. Вот у вас балкон выходит на улицу. И он ни разу не появлялся там, внизу, с мандолиной?..

— Нет.

— Плохо ваше дело.

— Да там и встать-то негде — кругом вода…

— Мог бы на гондоле подплыть. У нас, конечно, не так, атмосфера другая, но в Италии, уж кто взаправду влюблен, либо сонеты сочиняет, либо серенады поет. Это установленный факт, объясняется он географическим положением страны, морскими течениями, химическим составом воздуха и воды, так что кто сонетов не пишет и под балконом не поет, тот просто-напросто не любит. Хотите, назову авторитетные сочинения, трактующие об этом предмете.

— Придется, видно, прямо сейчас ему голову рубить, — вставил Поланецкий.