Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7
Шрифт:
— Елена попросила написать портрет отца, и условились, что в Ясмене. Я согласился — не люблю без дела сидеть, да и внешность эффектная у старика. Но из этой затеи ничего не вышло. Дом старинный, с толстенными стенами, мало света в комнатах. Как работать при таком освещении? А потом и новое осложнение: жестокий приступ подагры у старика. По словам доктора, которого они с собой привезли из города, он в плохом состоянии и это может кончиться печально.
— Жалко старика, — сказала Марыня, — наверно, хороший человек. Бедная Елена. Если он умрет, совсем одна останется. А он сам понимает всю серьезность положения?
— И да, и нет. Ведь он большой оригинал. Вот муж расскажет вам, как он его принял.
Поланецкий улыбнулся.
— Попавши в Бучинек и узнав, что до Ясменя рукой подать, — начал он, — я надумал туда съездить. Елена провела меня к отцу. Но он как раз молился, четки перебирал — и даже в мою сторону не обернулся и не поздоровался, пока «Богородицы» не дочитал. А кончив, извинился и говорит: «Святые угодники — своим чередом, а вот богородицу попросить — не так робеешь, уж она смилуется над стариком, а ей там не откажут».
— Вот чудак! — воскликнул Свирский.
Бигели рассмеялись, но Марыня заметила, что в этом есть трогательное что-то. Свирский согласился.
— Потом он сказал, что ему пора уже о завещании подумать, — продолжал Поланецкий, — а я, помня о нашем Игнации, не стал возражать, как обычно делается. Это акт чисто юридический, сказал я ему, чем раньше напишешь завещание, тем лучше, даже молодым не след об этом забывать.
— Я тоже так считаю, — вставил Бигель.
— Говорили и об Игнации, — сказал Поланецкий, — старик к нему всем сердцем привязался.
— Как же, как же! — воскликнул Свирский. — Узнавши, что я в Пшитулове был, он очень подробно меня расспрашивал о нем.
— Вы в Пшитулове были? — спросила Марыня.
— Да, четыре дня, — ответил художник. — Мне Основский очень нравится.
— А его жена?
— О ней я уже в Риме свое мнение высказал и, кажется, дал волю языку.
— Как же, помню! Вы были не слишком-то любезны. Ну, а жених с невестой как поживают?
— Ничего. Счастливы. У Основских очень милая барышня гостит — по фамилии Ратковская. Я чуть в нее не влюбился.
— Вот тебе на! Хотя Стах мне говорил, вы влюбляетесь во всех подряд.
— Да, постоянно. Постоянно в кого-нибудь.
— Самое верное средство никогда не жениться, — в раздумье произнес Бигель.
— Увы, так оно и есть, — сказал Свирский и продолжал, обращаясь к Марыне: — Не знаю, рассказывал вам муж о нашем с ним уговоре? Так вот, я женюсь, только если вы мне скажете: «Женись!» Вот как мы уговорились, и поэтому мне хотелось бы, чтобы вы познакомились с панной Ратковской. Зовут ее Стефания, что означает: «Увенчанная». Красивое имя, правда? Тихое, кроткое создание, перед Линетой и пани Основской робеет, по всему видно, что предобрая. Я даже имел случай в этом убедиться. Все, что девиц касается, я отлично примечаю и запоминаю. Забрел как-то в Пшитулов нищий — вылитый отшельник из Фиваиды. Обе дамы выскочили с фотографическими аппаратами и ну его снимать — и в профиль, и анфас, им и невдомек, что старику, может, есть хочется. А он терпит — в надежде на милостыню, наверно, но так, скрепя сердце. У простых людей на этот счет свои представления. А они ничего не замечают — или не желают замечать. Как с неодушевленным предметом обращаются. Одна Стефания сказала им наконец, чтобы перестали его мучить и унижать. Мелочь, конечно, но о мягкости говорит, о деликатности. Вокруг нее этот красавчик увивается, Копосик, но она не жалует его не в пример обеим дамам. Те забавляются им, как куклой: наряжают, рисуют, костюмы придумывают, носятся, одним словом. А она нет. Сама мне сказала, что он ей надоел: тоже довод в ее пользу, ведь он глуп как пробка.
— Пан Коповский, насколько мне известно, богатую невесту ищет, — сказал Бигель, — а Стефания Ратковская — бесприданница. За ее покойным отцом долг числится в банке, и в истекшем месяце он вместе с процентами составит…
— Да зачем нам это, — перебила его жена.
— Ты права, это не наше дело.
— А какая она из себя? — спросила Марыня.
— Стефания? Не красавица, но очень миловидная, бледненькая, черноглазая. Да вы ее скоро увидите: дамы на днях сюда собираются нагрянуть. Это я их подбил: хочется, чтобы вы на нее посмотрели.
— Хорошо, посмотрю! — засмеялась Марыня. — А если мой отзыв, окажется благоприятным?
— Тогда, честное благородное слово, предложение ей сделаю. В худшем случае откажет. Но если вы решите: «Нет», — на утиную охоту поеду. В конце июля как раз сезон начинается…
— Серьезные же у вас намерения! — сказала пани Бигель. — Женитьба или охота! Игнаций так никогда бы не сказал.
— Зачем ему рассуждать, если он влюблен? — заметила Марыня.
— Правильно! И я ему завидую, не потому что панна Кастелли — его невеста, о нет, хотя я сам был влюблен в нее; завидую тому состоянию души, когда человек теряет способность рассуждать.
— А что вы имеете против панны Кастелли?
— Да ничего. Напротив, очень ей признателен за то приятное заблуждение, в котором благодаря ей пребывал некоторое время. И не скажу о ней худого слова, разве за язык потянут: но прошу вас, не делайте этого.
— А мы как раз хотим порасспросить вас о них, — вмешалась пани Бигель. — Только пойдемте на веранду, я велела подать кофе туда.
Через несколько минут все собрались на веранде. Под деревьями носились Бигелята, похожие издали на разноцветных мотыльков. Бигель предложил Свирскому сигару, и Марыня, улучив момент, подошла к мужу, который держался в сторонке.
— Стах, ты что сегодня такой молчаливый? — подняла она на него свои добрые глаза.
— Устал, — ответил Поланецкий. — В городе страшная жара, а у нас в квартире просто задохнуться можно. Ну, и не спал, Бучинек из головы не выходил.
— А мне хочется поскорей Бучинек увидеть, правда, очень хочется. Это ты хорошо сделал, что съездил туда и снял дом.
Она с нежностью посмотрела на него и, так как вид у него был утомленный, сказала:
— Мы займем гостя, а ты поди отдохни.
— Нет… все равно не засну, — ответил Поланецкий.
— Смотрите, ни ветерка. Ни один листок не шелохнется, — говорил между тем Свирский. — Настоящий летний день! Вы не замечали, в жару, когда вот так тихо, кажется, будто вся природа в задумчивость погружается. Помню, Букацкий находил в этом что-то мистическое, ему хотелось умереть в солнечный день… заснуть, сидя в кресле, и раствориться в этом свете.