Генштаб без тайн (Книга 1)
Шрифт:
Тот, кто приучает народ видеть лишь черное в нашем минувшем, провокационно вопрошает: "Вы хотите возрата к такому прошлому?"
Даже идиоты не хотят этого.
Да его ни при каких обстоятельствах уже и не может быть. Уже не тот народ, который можно держать в стойле. Пугало тоталитаризма - малодушно-лицемерный прием тех, кто взял на себя миссию под новыми знаменами вести Россию в счастливое завтра, - не менее далекое и смутное, чем коммунизм.
Сегодняшние политические дальтоники и демагоги столь же опасны, как и вчерашние.
Так
За фальшиво-радостными песнями о наступившей свободе и плачем над убитыми, за проклятьями голодных людей и счастливым смехом сытых королей новой жизни не слышно ответа.
Точатся ножи, отливаются пули...
Сколько уже убито. Скольких еще убьют...
Россия бредет в будущее, все чаще спотыкаясь о трупы депутатов, банкиров, коммерсантов, воинов и воров в законе. Демократия по-русски - власть коррупционеров, олигархов, мафий. В Москве конца 90-х стреляют и убивают чаще, чем в Чикаго 20-х...
Идет жестокая и непрерывная война. Гремят войны и на окраинах бывшей империи. Некоторые республики звереют от жажды кровной мести вчерашним "сестрам".
Нет страшнее вражды после дружбы.
На бывшей ВДНХ есть фонтан "Дружба народов". Я пристально всматриваюсь в красивые лица стройных позолоченных красавиц, облаченных в национальные костюмы. Когда-то они казались мне одинаково величественными. Сейчас одинаково грустными. Этих женщин, символизирующих бывшие советские республики, когда-то называли сестрами. Сейчас многие из них стали врагами.
Фонтан на зиму закрывают.
Войны не "замерзают".
Еще недавно Россию называли матерью. Эта "мать" из Кремля посылала своих сыновей "мочить" Чечню...
На колоритно обкаканном репродукторе-колоколе дремлет ослепительно белый московский голубь. Сквозь вкусный дым кавказских шашлычных мангалов растекается по округе унылая песня Любы Успенской: "Зарубежье мое называется ближним, но все дальше и дальше оно от меня..."
ЧЕРНЫЕ ПЛАТКИ
В январе 1995 года по служебным делам я находился на подмосковном военном аэродроме. Раньше мне часто приходилось бывать там, на Чкаловском, но никогда еще я не видел, чтобы зал ожидания был похож на ритуальное помещение морга: иступленно рыдающие женщины в черных платках, мужчины с искореженными скорбью лицами...
Они ждали очередной военно-транспортный самолет, который должен был доставить сюда из Моздока погибших в Чечне.
Задроченный дежурный офицер в тот день рассказал мне, что утром у ворот контрольно-пропускного пункта зрело чрезвычайное происшествие, которое чуть не довело его до инфаркта.
Там скопилась разъяренная толпища родственников погибших, которые требовали пропустить их на территорию авиабазы. Выполнить это требование без санкции начальства дежурный не мог.
Разгневанные родственники погибших грозили дежурному, что сорвут ворота, а затем в знак протеста вознамерились
Командир дивизии особого назначения генерал-майор Ардалион Павлов экстренно проинформировал о зреющем ЧП главкома ВВС генерал-полковника Петра Дейнекина, который тут же распорядился впустить толпу на территорию авиабазы.
Убитых привозили совсем не так, как делали это американцы во времена своей войны с Вьетнамом. Не было величественно-траурных маршей, почетных караулов, высоких (во главе с президентом) государственных и военных особ, национальных флагов на гробах и проникновенных речей о честно выполненном воинами долге перед Отечеством.
Самолет после приземления (обычно - в темное время суток) медленно и виновато прокрадывался на край аэродрома и глушил двигатели. Затем солдаты начинали разгрузку.
В тот день начальник пресс-центра Военно-воздушных сил России полковник Геннадий Лисенков сказал мне:
– Как воюем, так и хороним...
Погибшие были "рассортированы" на несколько категорий: одним доставался уродливый цинковый ящик, другие в последний раз прилетели домой в свежеструганных сосновых коробках, отдаленно напоминающих гробы.
Иных привозили как мороженых кроликов - голых и навалом. Солдаты из разгрузочной команды в запотевших респираторах растаскивали их, отыскивая на мертвых телах фанерные бирки и написанные зеленкой номера.
Затем трупы везли в здание наподобие ангара и туда приглашали родственников погибших. Пронзительно-дикие женские крики раздавались оттуда. Уже привыкшие к тому, что часто случались обмороки, дежурные медсестры заранее обламывали головки ампул с лекарством и держали наизготовке "заряженные" шприцы. В урне среди мокрых кусков ваты лежали два литровых пузыря из-под нашатырного спирта.
Когда родственников подводили к гробам или носилкам, на которых под серебристым или черным целлофановым покрывалом лежал убитый, двое дюжих солдат, уже в совершенстве отработавших свой маневр, становились рядом и мгновенно подхватывали падающих в обморок.
И никто не кричал:
– Врача, врача!
Врач был рядом и наготове.
Один поток черных платков тек к ангару, другой - навстречу ему. И от этого мне казалось, что простреленные горем люди ходят по кругу - нельзя было увидеть конца этой черной карусели...
Обалдевшие от бесконечного женского плача и тягостного ожидания самолетов на Моздок командировочные офицеры раз за разом группами выходили из зала аэропорта на морозный воздух, и, зайдя за еловую посадку, пили там из горла дешевую водку, закусывали черным хлебом и курили чаще, чем закусывали...
Глядя на них, я мрачно думал, что все эти люди, улетающие сегодня в Чечню на провонявшем кровью и трупами, йодом и хлороформом военно-транспортном самолете, имеют все шансы возвратиться назад в цинковых коробах или навалом.