Германский вермахт в русских кандалах
Шрифт:
Утро дождливое
Каждое утро, обгоняя колонну пленных, входит в улицу сыпанина шагов с деревянным глухим перестуком, и Валерик, подхваченный радостью, за калитку несется.
Завидев Валерика, Фриц улыбается. У Фрица красивые зубы, от того и улыбка заметная, а не как у дяди Жени Уварова — передние зубы железные с черными обводами десен, а настоящие выбиты в Морицфельде, когда он летчиком власовским быть отказался.
На улыбку Фрица и Валерик улыбается, а Отто Бергер, что Ваньку-встаньку
И, глядя на них, то же самое делают немцы другие, невольно вступая в игру. И жестов таких и улыбок с каждым разом все больше становится.
— Эва как величают тебя! — удивляется бабушка Настя. — Будто «фюлера», внучек ты мой! Скажи ты на милость! Вот и послал Господь немцам отдушинку. И на том, слава Богу…
И за калиточный столб Валерик уже не прячется, когда проходит Ибрагим с наганом, а, пригасив улыбку, пережидает, настороженным взглядом провожая скособоченные сапоги охранника.
Но однажды, поравнявшись с Валериком, Ибрагим дико гикнул и топнул ногой! И так это вышло нежданно, что Валерик с испугу на решетку калитки метнулся и ударился больно. И крепился, чтоб реву не дать, и досадовал, что опять на виду у всех Ибрагим напугал и обидел так больно
И впервые Валерик с неприязнью открытой на охранника глянул. Ибрагим засмеялся и дальше пошел, как ни в чем ни бывало.
А колонна притихла в молчании хмуром и глаза на сержанта наставила. А сержант папироски мундштук потискал зубами и сказал мимоходом Валерику:
— А, не связывайся!..
И Валерику сделалось легче. Не оттого, что уменьшилась шишка на лбу или вовсе болеть перестала, а что сержант наконец-то заметил его. И сочувствие в голосе слышалось, и осуждение поступка Ибрагима.
С той поры Ибрагим стал ходить по другой стороне дороги, а сержант — по Валеркиной.
Валерик говорил сержанту «здравствуйте», а тот головой кивал и подмигивал.
И охрана, и немцы привыкли, что рядом с калиткой стоит босой мальчик в коротких штанишках и всем улыбается искренне.
Но вот среди жаркого лета выдалось несколько пасмурных дней. Ночью выпавший дождь улегся в колдобины мутной водой. Была в воздухе сырость и грязь под ногами.
В манере своей понурой брели на работу немцы, и колодки, как лыжи, с машинальным бесстрастием по камням и лужам тянулись деревяшками мокрыми.
Временами на колонну падал мелкий, как мошка, назойливый дождь, наполняя ознобом до пяток промокших людей, и колонна убыстряла шаг, и куцые воротники мундиров поднимала, и на мокрые шеи повыше натянуть старалась.
И в который раз убеждались немцы, что к солдату, униженному пленом, и погода бывает беспощадна.
Но вот впереди, над кустами сирени, показались барачные крыши, и немцы в колонне высматривать стали знакомого мальчика у калитки. Но мальчика не было, и калитка мокла в одиночестве.
Хотя и понятно всем, что в дождливую морось никому не захочется выйти из дома без дела, тем более, пленных каких-то встречать.
Но часто с понятным мириться не хочется. Даже под летним дождем душа, обделенная радостью,
Колонна уже поравнялась с калиткой, когда из куста сирени выбрался мальчик знакомый:
— Хх-ы! — улыбнулся Валерик сержанту.
— Ну, ты гвоздь! — крутнул головою сержант и, откинув полу плащ-накидки, пожал Валерику руку. — Силен, бродяга! Ей-Богу, ты — молодец!.. Знаешь что?.. Давай приходи к своим немцам. Разрешаю!.. Прямо щас! Прямо щас вот иди и сушись вместе с ними… А то замерзнешь еще… Выполняй!
И вместе с немцами Валерик прошел на руины завода.
Он уже успел заметить, что Бергер лучше других пленных по-русски говорит. Это ему сержант приказал, чтобы немцы костер развели в разбитой коробке какого-то цеха. И Бергер скомадовал четко с указанием, кому и что делать. И все завертелось: принесли, притащили старые шпалы, обрезки досок, сложили все в кучу большую, чтобы вокруг нее места хватило всем, полили соляркой, и роскошный костер запылал, обдавая уютным теплом сиротливо притихших людей.
Дым и лохмотья огня уносились в дыру в потолке, и в пустом над- этажном пространстве обогретое эхо смеялось.
— О! Зер гут! — оттаяли немцы, невольно огню улыбаясь. И руки потирали, будто вбежали с мороза. И на месте затопали, и песок на бетонном полу завизжал, захрустел под колодками, словно наст промороженный.
— Тепло-тепло — зер гут! Мокро-мокро — зер шлехьт! — глядя на Валерика, говорили они, радуясь теплу.
— А мокро-мокро потому, что вы ходите медленно, — негромко заметил Валерик Фрицу. — Плететесь, как черепахи. А надо быстро ходить, как ходят солдаты. Тогда не успеешь промокнуть.
— О, братишка! Дойче золдат марширт горошо, — с холодной усмешкой заметил Бергер. — Но это не есть дойче золдат на сейчас… Это беда…
И обсуждать стали немцы, что сказал этот русский мальчишка и что ему Бергер ответил.
И, на мальчика глядя с симпатией глазами потеплевшими, улыбнуться пытались чему-то. Такая доброжелательность немцев помогла Валерику быстро освоиться в среде незнакомой.
Этот русский мальчишка забавной новинкой пришелся для немцев, особенно для пожилых. С теплотой невостребованной они наблюдали за ним и вспоминали, наверно, таких же своих, что накрепко в память запали в тот горький момент расставания, в тот тяжелый момент начала разлуки большой.
Побуждала иных любознательность слушать, как он говорит, чтобы за ним повторять слова русские, стараясь понять их значение и мальчика нехитрый интерес.
— Дойче пленный плетеся черепаха! — заглушая звуки костра, для всеобщего внимания заговорил товарищ Бергера и Фрица, Пауль Шварц. — Ничефо, ничефо! Имморген, завтра поступит команда: «Шфарц, нах Дойчланд! Шфарц, нах хауз! Шфарц, домой! Домой! Домой!» Унд Шфарц делать так.
И затопал на месте Шварц, высоко поднимая ноги, и руками замахал, показывая, как размашисто и быстро пойдет он в свою Германию, под стук колодок повторяя: