Гермоген

Мокин Борис Иванович

— Непристойно христианскому православному царю жениться на некрещёной, вводить её в святую церковь. Непристойно православному царю строить римские костёлы. Из прежних русских царей никто так не делал!..

Разгневанный самозванец велит вывести его из палаты, снять с него святительские одежды и заточить в монастырь.

Гермоген помнит, что не успел доехать до места заточения, как самозванец был убит.

«Зато ныне еретики надёжно заточили меня. Восстали и поднялись силы воистину сатанинские. Одолеет ли их народное ополчение? Мне не привыкать. Я выдержу и голод и лишения. Выдержали бы они», — думает Гермоген. Он верит, что Господь не оставит

его. Через два дня Пасха. Этот святой праздник подвигнет православных людей поборати за свою веру.

10

Добрые предчувствия Гермогена оправдались. На второй день Пасхи к Москве подошло стотысячное войско ополченцев. Послышались вдохновенные призывы к осаде Кремля и Китай-города. Высказано было и пожелание сказать полякам, чтобы сдавались добровольно, но мало кто верил в успех этого предприятия.

Ополченцы полагались только на силу оружия и благословение Гермогена. Впервые перед всем войском было сказано:

— Ополчение собралось по благословению нового исповедника и поборителя по православной вере, отцем отца, святейшего Ермогена, второго великого Златоуста, истинного обличителя на предателей и разорителей христианской веры.

То была опасная откровенность — по тем последствиям, какие она будет иметь для Гермогена.

В келью к святому страдальцу явились бояре-изменники и Гонсевский. Они были напуганы и разгневаны, хотя и скрывали это. К столику, за которым сидел Гермоген перед раскрытым Священным Писанием, подошёл Михайла Салтыков. Рука его, короткая и толстая, сделала непроизвольное движение, словно он хотел схватить Гермогена за ворот, но вовремя сдержался. Злой запал выплеснулся в словах:

— Долго ещё ты будешь мучить нас?! Ты велел ополчаться — ты и останови! Вели писать от себя и словом приказывать, дабы ополченцы, помня Бога, не дерзали проливать христианскую кровь!

— Вели сказать воеводам, чтобы от лихих людей отстали и думе Боярской вину свою принесли, — добавил Мстиславский, стараясь смягчить резкие слова Салтыкова.

— Если ваши поляки уйдут из Московского государства, то я благословляю воинов наших отойти прочь. Ежели нет, то благословляю против вас стоять и умереть за православную христианскую веру!

— Ты хочешь нашей погибели! — зло скривился Мосальский.

Мстиславский посмотрел на Гонсевского, как бы ища у него совета или поддержки. Польский наместник в Москве и велижский староста держался с ясновельможной важностью. Наконец он произнёс слова, явно заранее обдуманные:

— Скажи князю Пожарскому, что король Сигизмунд пожалует его своим королевским жалованьем, ежели он отстанет от заводчиков смуты и войско от стен Москвы отведёт...

Гермоген некоторое время молчал. Подкупать русского князя, и столь открыто! Истинно дьявол вложил в наших недругов сии злобесные помыслы.

— Князь Пожарский помнит, с кем подвизались в вере его родители и прародители, и не пойдёт он под руку хулящих истинную веру. Он помнит, в какой вере родился, где крестился. Он знает, чья память осталась в потомстве и сияет — благочестивых, но не еретиков!

— Коли ваш Пожарский такой усердный в вере, что же это он не блюдёт христианский обычай? Тесноту чинит да обиду князю Трубецкому с казаками? — ядовито заметил Салтыков.

Ведая или не ведая о том, Салтыков задел чувствительное место русских патриотов, подступивших со своим ополчением к Москве. Между ополчениями Пожарского

и казаками Трубецкого отношения установились недоверчивые. И Гермоген ещё ранее предупредил Пожарского, что земские люди надёжнее казаков, что казаки непоследовательны, ненадёжны и могут «учинить измену» (как оно позже и сбудется). Но Пожарский и сам был предусмотрительным воеводой. Поэтому когда Трубецкой пригласил ополченцев расположиться станом вместе с казаками, Пожарский ответил: «Отнюдь нам вместе с казаками не стаивать». Расположившись двумя разными станами, они и дальше воевали отдельно, хотя цель, казалось, была одна: очищение Московского государства от врагов.

В этой осторожности выразилась полководческая мудрость Пожарского. Он недаром рассылал по городам грамоты, в которых советовал земским людям относиться к казакам «с великим опасением». Вскоре станет известно о злом умысле князя-коварника, «главного заводчика крови» Григория Шаховского. Он «научал» казачьих атаманов убить князя Дмитрия Михайловича, «чтобы литва в Москве сидела, а им по своему таборскому воровскому начинанию всё делать». К счастью, ножевое ранение Пожарского будет несмертельным.

Ядовитое замечание Салтыкова вызвало усмешку Гермогена:

— Ох и мудрены вы со дьяволом! Раздоры-то в ополчении вы сами сеете. Да молитвами Пресвятой Богородицы всё улаживается в нашу пользу. Вы бы лучше промыслили о своих раздорах. Они не улаживаются, а токмо пуще разгораются...

Салтыков вспыхнул. Он принял эти слова на свой счёт. Между ним и другими боярами-изменниками давно пробежала кошка. Одни завидовали большому расположению к нему Сигизмунда, другие злобствовали на то, что он прихватил себе много поместий да имений и стал самым богатым вельможей. Сам же он злобствовал на торгового мужика Федьку Андронова за самоуправство и за то, что сидел в Думе как равный с боярами.

Но не успел он собраться с мыслями, что ответить «попу», как заговорил надменный Гонсевский, принявший слова Гермогена на свой счёт. Он знал об интригах Якова Потоцкого, хлопотами которого сапегинцы бросили гетманский стан и ушли в Литву. Знал он, что Яков Потоцкий готовил на его место своего племянника Струса. Ужели о том стало ведомо Гермогену и ополченцам?

Подперев одной рукой правый бок, а другой держась за саблю, Гонсевский произнёс:

— Или ты хочешь уязвить нас, русский патриарх, а «своим» войском похваляешься?! Или твои ополченцы-говядари чают затмить славу воинов, кои сражаются под знамёнами Витовта [74] и Батория?!

74

Витовт (Витаутас) (1350 — 1430) — великий князь Литвы (с 1392). Трижды, с 1406 по 1408 г., вторгался в Московское княжество. Захватил Смоленск. Отличился в Грюнвальдской битве 1410 гг. с немецкими рыцарями.

Гермоген, до той минуты сидевший на своей жёсткой постели, поднялся и сурово ответил:

— И однако вы боитесь русских «говядарей». Оттого и пришли просить меня, дабы отозвал их и велел отойти от стен Москвы. Токмо не будет этого!

— А коли так, сгноим тебя заживо в земляной тюрьме! — пригрозил Салтыков.

Гонсевский как-то устало махнул рукой:

— Делайте что хотите со своим попом!

11