Гермоген
Шрифт:
— Непристойно христианскому православному царю жениться на некрещёной, вводить её в святую церковь. Непристойно православному царю строить римские костёлы. Из прежних русских царей никто так не делал!..
Разгневанный самозванец велит вывести его из палаты, снять с него святительские одежды и заточить в монастырь.
Гермоген помнит, что не успел доехать до места заточения, как самозванец был убит.
«Зато ныне еретики надёжно заточили меня. Восстали и поднялись силы воистину сатанинские. Одолеет ли их народное ополчение? Мне не привыкать. Я выдержу и голод и лишения. Выдержали бы они», — думает Гермоген. Он верит, что Господь не оставит
10
Добрые предчувствия Гермогена оправдались. На второй день Пасхи к Москве подошло стотысячное войско ополченцев. Послышались вдохновенные призывы к осаде Кремля и Китай-города. Высказано было и пожелание сказать полякам, чтобы сдавались добровольно, но мало кто верил в успех этого предприятия.
Ополченцы полагались только на силу оружия и благословение Гермогена. Впервые перед всем войском было сказано:
— Ополчение собралось по благословению нового исповедника и поборителя по православной вере, отцем отца, святейшего Ермогена, второго великого Златоуста, истинного обличителя на предателей и разорителей христианской веры.
То была опасная откровенность — по тем последствиям, какие она будет иметь для Гермогена.
В келью к святому страдальцу явились бояре-изменники и Гонсевский. Они были напуганы и разгневаны, хотя и скрывали это. К столику, за которым сидел Гермоген перед раскрытым Священным Писанием, подошёл Михайла Салтыков. Рука его, короткая и толстая, сделала непроизвольное движение, словно он хотел схватить Гермогена за ворот, но вовремя сдержался. Злой запал выплеснулся в словах:
— Долго ещё ты будешь мучить нас?! Ты велел ополчаться — ты и останови! Вели писать от себя и словом приказывать, дабы ополченцы, помня Бога, не дерзали проливать христианскую кровь!
— Вели сказать воеводам, чтобы от лихих людей отстали и думе Боярской вину свою принесли, — добавил Мстиславский, стараясь смягчить резкие слова Салтыкова.
— Если ваши поляки уйдут из Московского государства, то я благословляю воинов наших отойти прочь. Ежели нет, то благословляю против вас стоять и умереть за православную христианскую веру!
— Ты хочешь нашей погибели! — зло скривился Мосальский.
Мстиславский посмотрел на Гонсевского, как бы ища у него совета или поддержки. Польский наместник в Москве и велижский староста держался с ясновельможной важностью. Наконец он произнёс слова, явно заранее обдуманные:
— Скажи князю Пожарскому, что король Сигизмунд пожалует его своим королевским жалованьем, ежели он отстанет от заводчиков смуты и войско от стен Москвы отведёт...
Гермоген некоторое время молчал. Подкупать русского князя, и столь открыто! Истинно дьявол вложил в наших недругов сии злобесные помыслы.
— Князь Пожарский помнит, с кем подвизались в вере его родители и прародители, и не пойдёт он под руку хулящих истинную веру. Он помнит, в какой вере родился, где крестился. Он знает, чья память осталась в потомстве и сияет — благочестивых, но не еретиков!
— Коли ваш Пожарский такой усердный в вере, что же это он не блюдёт христианский обычай? Тесноту чинит да обиду князю Трубецкому с казаками? — ядовито заметил Салтыков.
Ведая или не ведая о том, Салтыков задел чувствительное место русских патриотов, подступивших со своим ополчением к Москве. Между ополчениями Пожарского
В этой осторожности выразилась полководческая мудрость Пожарского. Он недаром рассылал по городам грамоты, в которых советовал земским людям относиться к казакам «с великим опасением». Вскоре станет известно о злом умысле князя-коварника, «главного заводчика крови» Григория Шаховского. Он «научал» казачьих атаманов убить князя Дмитрия Михайловича, «чтобы литва в Москве сидела, а им по своему таборскому воровскому начинанию всё делать». К счастью, ножевое ранение Пожарского будет несмертельным.
Ядовитое замечание Салтыкова вызвало усмешку Гермогена:
— Ох и мудрены вы со дьяволом! Раздоры-то в ополчении вы сами сеете. Да молитвами Пресвятой Богородицы всё улаживается в нашу пользу. Вы бы лучше промыслили о своих раздорах. Они не улаживаются, а токмо пуще разгораются...
Салтыков вспыхнул. Он принял эти слова на свой счёт. Между ним и другими боярами-изменниками давно пробежала кошка. Одни завидовали большому расположению к нему Сигизмунда, другие злобствовали на то, что он прихватил себе много поместий да имений и стал самым богатым вельможей. Сам же он злобствовал на торгового мужика Федьку Андронова за самоуправство и за то, что сидел в Думе как равный с боярами.
Но не успел он собраться с мыслями, что ответить «попу», как заговорил надменный Гонсевский, принявший слова Гермогена на свой счёт. Он знал об интригах Якова Потоцкого, хлопотами которого сапегинцы бросили гетманский стан и ушли в Литву. Знал он, что Яков Потоцкий готовил на его место своего племянника Струса. Ужели о том стало ведомо Гермогену и ополченцам?
Подперев одной рукой правый бок, а другой держась за саблю, Гонсевский произнёс:
— Или ты хочешь уязвить нас, русский патриарх, а «своим» войском похваляешься?! Или твои ополченцы-говядари чают затмить славу воинов, кои сражаются под знамёнами Витовта [74] и Батория?!
74
Витовт (Витаутас) (1350 — 1430) — великий князь Литвы (с 1392). Трижды, с 1406 по 1408 г., вторгался в Московское княжество. Захватил Смоленск. Отличился в Грюнвальдской битве 1410 гг. с немецкими рыцарями.
Гермоген, до той минуты сидевший на своей жёсткой постели, поднялся и сурово ответил:
— И однако вы боитесь русских «говядарей». Оттого и пришли просить меня, дабы отозвал их и велел отойти от стен Москвы. Токмо не будет этого!
— А коли так, сгноим тебя заживо в земляной тюрьме! — пригрозил Салтыков.
Гонсевский как-то устало махнул рукой:
— Делайте что хотите со своим попом!
11