Гермоген
Шрифт:
Бояре, однако, не спешили заточить Гермогена в земляную тюрьму. Они страшились его проклятия и потому убедили Гонсевского испробовать ещё одно средство: послать грамоту Филарету Романову, дабы он отвёл Гермогена от упрямства. Патриарх-де слаб, нуждается в заботе и покое. Ему ли заниматься мирскими делами! Расчёт был на то, что у самого Филарета семья оставалась в России, в Костроме, в Ипатьевском монастыре. Ужели Филарет не озаботится, как бы жене да сыну не стали тесноты чинить! Тем паче что «крамольные» бояре и ополченцы прочат Михаила Романова на русский престол. Да о том же и Гермоген говорил.
Русское посольство, в челе которого
— Хотя в Смоленске наши матери, и жёны, и дети погибнут, только бы на том крепко стоять, чтоб польских и литовских людей в Смоленск не пустить...
Тогда ляхи начали склонять в свою пользу мелкую сошку в русском посольстве, дворянина Сукина и дьяка Сыдавного Васильева, а вместе с ними двух представителей духовенства: спасского архимандрита и келаря Троицкой лавры Авраамия Палицына. Дали им грамоты на поместья, сделали посулы многие и тем склонили их изменить общему делу, поехать в Москву, чтобы там действовать в пользу Сигизмунда.
Узнав об этом, Филарет призвал к себе этих шатунов.
— Ужели надумались исполнить волю ляхов? А вы подумали о том, что если Смоленск возьмут приступом, то вы, послы от патриарха, бояр и всех людей Московского государства, будете в проклятии и ненависти?!
Послы отвечали:
— Послал нас король со своими листами в Москву для своего государева дела. И нам как не ехать?
Одни открыто ослушались Филарета, другие, как Авраамий Палицын, не явились к нему. (Палицын уехал в Москву, обогащённый грамотами Сигизмунда на поместья.) Захар Ляпунов также покинул Филарета, перешёл в польский стан и пировал вместе с панами, насмешничал над Филаретом и Голицыным.
Тем временем «седьмочисленные бояре» написали две постыдные грамоты. Одну разослали по городам, первым делом в Кострому, где жила семья Филарета, и в Ярославль, где ополченцы Минина и Пожарского пополняли свои ряды. Вторую грамоту — Филарету. Обе грамоты внушали людям мысль: чья правда — того Бог милует и награждает удачей. «Сами видите Божию милость над великим государем Сигизмундом, его государскую правду и счастье: самого большого заводчика смуты, от которого христианская кровь начала литься, Прокофья Ляпунова, убили воры... Теперь князь Дмитрий Трубецкой да Иван Заруцкий стоят под Москвой на христианское кровопролитие...»
Тем самым на жителей русских городов возлагалась ответственность за кровопролитие, ежели они не признают своим государем Сигизмунда. А первыми ответчиками за кровопролитие делались послы. Филарету писали также, что Гермоген опасается, как бы воры (так бояре называли ополченцев) не поставили на престол Маринкиного сына. Но патриарх стар и слаб, и слово Филарета, грамота его руки будут иметь на него благое действие.
«Бездельные люди! Заплутай!» — с горечью думал Филарет, прочитав боярскую грамоту. И немало скорбел о том, что среди этих «заплутаев» временной Боярской думы был его родной брат Иван Никитич. Калека, переживший ссылку, он ожесточился душой и, может быть, из опасения новой для себя беды держался первых в державе вельмож и сурово отмалчивался, когда с ним заговаривали о «мятежном» брате Филарете. «Какой урок жизни! Вельможи — первые при прежних царях — стали первыми изменниками,
Душа Филарета устала от скорбей и невзгод. Будущее его было темно, как и будущее его семьи. После того как он отказался писать грамоту Гермогену, Филарета лишили всех благ, коими были приглашение на трапезы к гетману, прогулки по саду, относительно свободное общение с местными ляхами. У него изъяли писчие принадлежности и кормить стали совсем скудно.
Но однажды его неожиданно позвали к гетману Жолкевскому, дававшему перед своим возвращением в родное поместье прощальный обед. За трапезой пан Руцкой стал рассказывать, как якобы раболепно поклонился королю Сигизмунду «пленный» царь Василий. Филарет видел, как все поглядывали на него во время этого рассказа, как бы проверяя впечатление. Он понимал, что паны хотели унизить его достоинство — русского посла, но не ради унижения, как такового, а чтобы склонить его к службе королю, чьё государское счастье как бы подтверждалось и «пленением» царя Василия.
Филарет поднял красивую гордую голову, оглядел панов, сказал:
— Или царя Василия взял кто в плен? Что-то мы об этом не слыхивали!
И, видя, что гости гетмана ожидают продолжения его речи, добавил:
— Нам ведомо лишь, что его выдали изменники-бояре...
— То ваши дела. Мы о них не спрашиваем, — спесиво заметил пан Руцкой. — Но многие тому свидетели, что царь Василий склонился перед нашим государем в низком поклоне и коснулся рукою земли, яко невольник... Затем поцеловал руку короля...
— Шановни паны! То жартова байка! — с непосредственностью человека, которому набрыдла ложь, воскликнул князь Вишневецкий. Вся его жизнь была замешана на лжи и лицемерии, он был конюшим боярином при Лжедимитрии II, и теперь, когда всё было позади: и политические авантюры, и усердное искание чинов и богатства у ложного царя, — Вишневецкий на миг ощутил потребность в свежем сквознячке. Ему захотелось озадачить гостей гетмана, оттого и продолжал с несвойственной ему прямотой: — Паны требовали, чтобы царь Василий поклонился нашему государю. Это так. Но Василий на это ответил: «Нельзя московскому и всея Руси государю кланяться королю: праведными судьбами Божьими приведён я в плен не вашими руками, но выдан московскими изменниками, своими рабами».
Все с недоумением слушали старого магната. А Вишневецкий, слушаясь одного лишь задора, продолжал:
— Ей-ей! Так! Своими очами бачив, как Василий приветствовал Сигизмунда лёгким наклонением головы. Был он в светлой ферязи и шапке из чёрного лисьего меху...
И пока гости озадаченно молчали, Филарет неожиданно сказал, обращаясь к гетману:
— Дозвольте спросить вас, Станислав Станиславович, по какому праву вы взяли русского царя из монастыря, привезли его под Смоленск и представили королю в светском платье?
Все смотрели на Жолкевского. Не слишком ли дерзок русский посол? Жолкевский слегка пожал плечами, но ответил просто:
— Я взял бывшего царя не по своей воле... А что привёз его в светском платье, так ведь он и сам не хотел быть монахом...
— Ты не всю правду говоришь, Станислав Станиславович. Правда, бояре хотели отвезти Василия в дальний монастырь, но ты настоял, чтобы его отвезли в Иосифов монастырь, ближе к Польше. И чтобы отвозить царя с братьями в Польшу — на то уряду не было. В записи утверждено, чтоб в Польшу и Литву ни одного русского человека не брать. Ты на том крест целовал и крестное целование нарушил...