Гермоген
Шрифт:
Ему и прежде случалось обращаться к себе с подобными укорами, и это помогало ему отряхнуть с себя всяческую суету, обрести душевные силы. Что же нынче? Отчего такая душевная немочь? Жизнь его утратила ту ясность и определённость, какая была в ней прежде. Чего ему держаться? Кто он? Он не инок, и не было у него священного сана. Не было и семьи. Вера в Бога, книги? Но если ты сам ничего не значишь для людей? Что делать человеку, если он один, а все прочие отпали от него? Духовные радости быстро оставляют человека, если жизнь его лишена реальных надежд, если ближние против него.
Пойти к архимандриту и поведать о своих бедах? Ночью обдумает, что сказать ему, а после заутрени станет ожидать его возле
Но дьявол всё устроил по-своему. Едва Ермолай покинул свою келью (он ранее других ушёл к заутрене), как в неё вошли переодетые блудницами иноки и, едва заслышали шаги монахов, идущих в церковь, выскочили из кельи Ермолая. Об этом тотчас же было доложено архимандриту. На Ермолая наложили епитимью и посадили в пустой сарай под замок. Оправданий его не слушали. Сбежавшие иноки плевали в него, кидали каменьями. От дальнейших надругательств его спас иеромонах, он отогнал от Ермолая ярившихся иноков, но объяснений Ермолая слушать не стал и только сказал назидательно:
— Ты навык к жизни казачьей. Не в монастыре тебе обитать. А блудниц водить — великий грех.
Постигшее Ермолая потрясение было столь сильным, что едва его втолкнули в сарай, как он погрузился в глубокий сон. Очнулся он ночью. О, что это была за ночь! В щели сарая проникал сырой холод. Ермолай дрожал в ознобе. Постигшая его жестокая беда была бессмысленной, непостижимой. Ему казалось, что позорное клеймо дерзкого блудодея будет на нём всю жизнь. Хуже того, что с ним произошло, невозможно было и представить. Лучше любая изнурительная болезнь и последняя нужда, лучше смерть, чем это надругательство над душой! За что это ему послано? Никогда бы прежде не подумал, что труднее всего опровергнуть ложь невероятную, бессмысленную и жестокую. О, что за пытка понимать это!
Минутами он сам себе был гадок. Видимо, есть в нём что-то такое, что позволяет бесчестным людям так постыдно его унижать. Куда пойти? Кто поверит ему? Ужели жить с этим клеймом?
Неожиданно он нащупал рукой связку верёвок. И вдруг припомнился рассказ о беглом монашке, что забрёл в этот сарай да здесь и повесился. Худо ли, ежели и себе затянуть на шее петлю? И сразу же исчезнет всё мучительное. Мысль эта показалась ему такой отрадной и желанной, что он вскинулся, испугавшись. А грех?! Или ты считаешь свои муки больше тех, что принял Христос? Или ты не носишь в себе образ Божий? Испугался ругателей? Но ежели сам Бог почтил человека, то кто противу человека? Ежели ты и осквернён, и опорочен, и грешен, и беззаконен, разве не оправдываешься именем Господа нашего? Разве ты не причащался таинственно животворящего тела и божественной крови Его?
И в светлом озарении припомнились Ермолаю слова апостола Павла: «Ащо Бог на нас, кто на ны?» И стал молиться, прося у Бога прощения за грешные мысли и помощи в своей многотрудной судьбе. И молитва его была услышана. Один из монахов, раскаявшись, рассказал владыке всю правду о злом умысле против Ермолая. Владыка повелел его освободить и после долго беседовал с ним. Вскоре по воле владыки он был рукоположен в дьяконы.
Пройдут месяцы, пролетят годы, но Ермолай не раз ещё вернётся к воспоминаниям тех дней. Судьба и люди будут и впредь суровы и немилостивы к нему. Но вера в Бога, благоговение перед муками Христа, который страдал и умер святейшей своей плотью за человека, будут и впредь для Ермолая источником силы в тяжелейших испытаниях. Его не раз будет спасать вера в то, что Бог в человеке и за человека.
17
Монахи, оговорившие Ермолая, были посажены в тот же сарайчик, но вскоре освобождены хлопотами Ермолая. Похолодало в те дни. Стояла снежная мокреть. Каково им будет терпеть холод, знал
— То не иноки, то лукавый дух, вселившийся в них, язвил меня напрасными обидами.
В недолгом времени его призвал к себе владыка. В монастырской церкви только что отслужили обедню. Ермолая охватил трепет: он почувствовал что-то чрезвычайное в том, что владыка позвал его к себе в такую пору. Всем было известно, что после обедни он отдыхал.
Иеремия принял его в своих покоях. Он сидел в глубоком кресле. Вид у него был усталый. От Ермолая не ускользнуло, что он по-новому, пристально взглянул на него. С бьющимся сердцем Ермолай склонился перед ним. Перекрестив его, владыка сказал:
— Неисповедимы пути Господни, и блажен человек, который претерпел. Ты постиг, что клевещущий глуп и заслуживает сострадания. С беззаконников довольно и того, что они уловлены в беззаконии своём.
Ермолай понял, что владыке известно о доносителях. Между тем Иеремия продолжал своим тихим добрым голосом:
— Истинно благоразумен тот, кто не кричит об оскорблении...
Ермолай вспомнил, как всё в нём кричало от обиды, как он надумал повеситься, и спросил:
— По силам ли это человекам, владыка?
Иеремия снова пристально на него посмотрел:
— Клеветников обличает достоинство, кое хранит человек. Хвалю твоё благоразумие, чадо моё. И да будут тебе лучшей наукой слова Экклезиаста [22] : «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы. Поэтому не на всякое слово, которое говорят, обращай внимание, чтобы не услышать тебе раба твоего, когда он злословит тебя; ибо сердце знает много случаев, когда сам ты злословил других».
22
Экклезиаст (Екклезиаст) — название ветхозаветной библейской книги, которая в русской Библии помещается среди Соломоновых книг. Название идёт от греч. «когелет» (кагал) — проповедник.
— Молю Господа о ниспослании мне благодати — неосуждения ближнего своего.
За окном белели припорошённые ранним снегом деревья и низкие крыши монастырских пристроек. И казалось, в самом воздухе были разлиты чистота и благодать. И ещё ощущалась какая-то торжественность.
— Чадо моё, ты пошто стоишь-то? Или я не велел тебе сесть?
Ермолай опустился на маленький диванчик. Сердце его снова забилось от неясного предчувствия чего-то важного.
— В твоём роду были священники. Добрую славу стяжали, благочестиво пасли прихожан, — после некоторого молчания продолжал Иеремия. — Ныне тебе быть ходатаем перед Богом. Готовься быть поставленным к престолу священнодействия. Чаю, ты станешь доброй заменой покойному иерею.
Ермолай недавно был на панихиде по усопшему священнику Илиодору, что служил в церкви Николы Ратного. Мог ли Ермолай думать?.. Сердце его сжалось от страха. Ужаснула мысль не справиться с тяжёлыми священническими обязанностями, обмануть доверие святого старца, вызвать всеобщее осуждение.
— По силам ли мне, владыка, тяжесть пастырского креста?
— Коли говоришь ты о пастырском кресте, стало быть, по силам.
В тот же день весть о решении владыки облетела всю монастырскую братию. И многих смутила. Владыка — человек осторожный, известен был тяжёлой медлительностью действий. Не слишком ли поспешно благословил он на пастырское служение недавнего возмутителя спокойствия, которому молва создала сомнительную репутацию? Не было ли тут владычного своенравия?