Герои из-под пера
Шрифт:
— Ближе свет! — потребовал Елохин, и кутающаяся в плат женщина, шлепая босыми ногами, вышла с лампой из соседней комнаты.
— Это Фрол его, — сказала она.
Елохин перевернул убитого.
Савельев! Лицо мертвого агента было в крови — одна из пуль попала в щеку. Рука все еще сжимала револьвер.
— Прокудин! — закричал Елохин…"
Уловив непонятный, отвлекающий шум и вспомнив про чайник на плитке, Виктор выскочил из-за стола. Ах, черт! Как же можно? Головой в Боголюбске, а в доме едва не пожар. Непорядок, его ити.
Чайник успел выкипеть и заняться сажей по бокам, хорошо,
А утро вылетело, скукожилось, подползло к полудню, в общем, часы отмерили одиннадцать сорок три, четыре часа, даже пять изъяли себя из жизни, вложились в буквы.
Виктор раздвинул занавески, походил по комнате, тряся жирком, валиками обозначающимся на животе. Худеть, худеть надо. Впрочем, жизнь, она как раз в эту сторону катится, нынешние тощие времена, возможно, еще цветочки…
А вот нет! — возразил он сам себе и, подпрыгнув, достал ладонью до низкого потолка.
Где у нас разруха? Как там сказал доктор Преображенский? Или профессор? Разруха у нас в головах. Не в клозетах, а в тыковках. Хороший, зараза, фильм получился. Почти о сегодня. Собственно, тут мне и карты в руки.
Я, конечно, не медицина, но я — психотерапия. Вот сейчас четвертую главку добью и примусь за следующую.
— Разруха в головах, — повторил он, придвигая тетрадь.
Ему вдруг подумалось, что это время, которое каким-то неясным образом трансформируется в главы повести, в другой, в сущности, мир, и есть его настоящая жизнь. А то, что вне его, так, прелюдия. Межвременье. Даже безвременье. Вроде сна.
Пишется, граждане!
А почему пишется? Потому что правильные вещи пишу. В которые, черт побери, верю! И никакой Фрол со своей гнилой философией…
Ах, да! Конечно, надо дать слово и антагонисту!
"В доме было холодно, весна не торопилась что-то совсем, несмотря на март, и Фрол кутался в полушубок, выпуская в оконную трещину папиросный дым.
Кудлатый, Рыба и Шкраб расстилали на полу шубы, благо, их было штук шесть. Единственную кровать Фрол определил себе.
У холодной печи шебуршились мыши.
— Ничё, — сказал Фрол подельникам, — это временное. Гоняют они нас… — он сморщился и прямо в лицо Рыбе показал кукиш. — Вот им, а не Фрол.
— А Валета подстрелили, — вздохнул Кудлатый, усевшись.
Воспоминания об утренней облаве заставили Флора усмехнуться. Он прикрутил огонек керосиновой лампы и спустил ее на пол.
— Вот, что я вам скажу, братцы, — пройдя по шубам, Флор забрался на кровать, — а вы слушайте, какова жизнь на самом деле.
Аккуратно пригасив сигаретку послюнявленными пальцами, он спрятал ее в карман, прилег, свел руки под затылком.
— Вот нынешние большевики — власть взяли, равенство объявили, революцию, диктатуру рабочего класса. Читал я эти агитки, и Маркса тоже читал.
Рыба присвистнул.
— Самого Маркса?
— Ага. Ничего в нем нет, кроме объяснения, что один завсегда будет эксплуатировать другого. И в этом истинная правда. Потому что природа человеческая в этом и состоит. В силе одних и подчинении других.
— Фарт еще немаловажен, — зевнув, сказал
— О фарте потом. Я, например, что понимаю? Что я не ровня всякому там Ротшильду или главному кадету Милюкову. Но почему не ровня? Потому что силы такой не набрал. Не чувствую в себе. Даже представить не могу, что вхожу и "наган" ко лбу им приставляю, как вот этому… Теплицкому, да. Но во всем другом… Общество людское устроено наподобие египетской пирамиды. Самая сила — наверху. Чуть даст слабину, и нет ее. Вот как с Николашкой нашим. А большевики, даром, что за равенство, сами-то где? Да-а.
Фрол повернулся, подпер щеку кулаком.
— Но это в мировом и общественном масштабе. А в местном? Среди таких же людей? Скажем, обычных? И понял я, еще на пересылке, аккурат в девятнадцатом году, что важно только одно: хорошо тебе или плохо, сильный ты или слабый, есть власть над тобой или нет. Потому что сила — она ни от кого не зависит. Вот собрал я вас. Мы зависим от кого-то? Нет. От нас зависят. Нас боятся. Мы, что хошь, то и берем. Ни на кого не смотрим. Свою жизнь, раздольную, сытую, с бабами под боком, сами себе добываем. А другие, если не могут — тьфу, пыль шконочная, и не должно им быть ни равенства, ни снисхождения, потому как из милости нашей и живут.
— Бабу бы сейчас, это да, — подал голос Шкраб.
Долговязый, угрюмый, в круглых очках, он был из гимназических учителей, школьных работников, на новый манер. Так прозвище и прилепилось…"
Виктор зазяб и, мстительно подвесив монолог Фрола на паузу (а нефиг сниться!), сначала оделся потеплее, а затем по нужде выбрался из дома в пересменку день-вечер. Ветер обтряхивал верхушки деревьев, небо хмурилось, квадратики соседских окон светились электричеством. Он едва не навернулся на обледеневшей доске перед туалетом, но пронесло, съехал туфлей на твердое, а так замечательный бы вышел кульбит. С хрустом! Хр-ря-я! И не поссать, извините, не уползти восвояси.
Скотство, конечно, подумалось ему. Все у нас так, через… Стоп, а кто виноват? Мой двор, моя доска. Значит, не у нас, а у меня все через задницу. Себе в тыковку стучать надо. Хотя писателю в тыковку нельзя, она у него нежная.
А погода, конечно, она всегда и во всем. Ну, и Господь Бог, ему отдуваться, мог же отвести, а не отвел. Хотя как раз отвел.
Вот если бы хр-ря-я! И трусы — в лоскутья!
Возвращаясь, Виктор попытался отбить коварный ледок, но туфли были мягкие. Еще ветер, зараза, захолодил, заползая куда не надо, дохнул в затылок. В общем, не судьба. Состоялось тактическое отступление, которое когда-нибудь… когда потеплеет… обернется… ну, вы понимаете, там судьбы мира, а здесь какая-то доска!
Набрав дров в пристройке, Виктор занес их в дом.
Поленница исхудала до двух рядов. До лета, пожалуй, ее хватит, а дальше придется заказывать, кубометра три, вряд ли меньше. Еще сколько-то возьмут. Цены как на дрожжах. Как бы не в два раза против прошлогоднего заломили.
Он растопил печь, перелил воду из ведра в кастрюлю, поставил ближе к горнилу. На одной из полок нашел пачку соды и принялся оттирать ей подгоревший чайник. Сода чернела, впитывая сажу, от однообразных, с нажимом, движений через какое-то время заныли ладонь и пальцы.