Герои на все времена
Шрифт:
Роннена Крима сопровождала магичка. Тоже пришлая, снимала угол у солдатки Пусихи на Крапивных Выселках. Магичку старый Шиммель не уважал. Не мог себя заставить. Бабы должны детей рожать, а не порчу наводить. С нечистью хороводы хороводить — чего потом родится?
Магичка, видать, неуважение почувствовала — зыркнула на хозяина красильни недобро. Затем, правда, делом занялась. Чего-то у мертвой девки промерила, кой-чего пощупала (Шиммеля чуть не вырвало), краски чуток в платочек соскоблила… Вздохнула тяжело.
— В тягости она, Роннен… была.
Тут Шиммелю совсем плохо стало.
— Думаешь, ее из-за этого убили?
Магичка глаза к потолку возвела, плечами дернула.
— Я тебе что — некромант? Хотя от некроманта тут пользы тоже с гулькин нос, если не меньше. Голову-то унесли!
— Голову унесли или тело перенесли?
— Сам видишь: крови нет совсем, девчонку сюда уже мертвую кинули! Рубили голову, похоже, топором — вон следы. А здесь топора нет и близко…
Надо же, глазастая какая! Верно все — не держит старый Шиммель в красильне топора. Зачем бы?
— Что тебе еще сказать, Роннен: ведро это, с краской, скорее всего сам убийца и толкнул, когда в темноте сюда зашел. Видишь следы? Небось лет через десять рыбаки в Дурной заводи подметки выловят… А вот это… похоже, краем длинной одежды вляпался. Кто в городе длинное носит?
— На гулянья даже я надеваю, если не при исполнении.
— Сто драных козлов, вчера же гульки были! Не смотри так, я уже три дня лишь твоими эликсирами и занимаюсь, света белого не вижу… Девчонка местная — видишь вышивку по рукаву? Тут у каждой второй такая. Юбка опять же — их на Вдовьей улице шьют.
— Понял. Пошлю людей, пусть выспросят.
Роннен с магичкой еще долго толковали, а Шиммеля Гернзона от их разговора мутило. И страшно становилось: вот девица лежит мертвая — ладно, не девица, но сути не меняет, — а эти двое о своем, о просе для лошадей, о травах для эликсиров… Нельзя же так, не по-людски!
Впрочем, уже вечером старый Шиммель срочно варил новую краску для пелен Мироськи Славеновой — пусть ей Вдали будет лучше, чем здесь! — и о загубленной молодке за работой не вспоминал.
А тело стражники забрали.
Им по чину положено.
Кто покойница такая, выяснили на следующее же утро. Пришел в дежурную караулку лесоруб Фенон Плесь, сказал, что дочка его, Агашка, домой не вертается. А девка не гулящая, справная…
От кого была брюхата справная Агашка Плесь, папаша ее не знал.
Старый Шиммель пелены выкрасил в лучший черный цвет — «глубокая ночь». И денег почти не взял — нехорошо. Горе-то у родителей какое…
Фенон напивался с мельником Ивосей каждый вечер и грозился погубителю дочери кишки через нос вытащить и на детородный орган намотать. А пока бил в кабаках посуду и рыдал по канавам, измордованный, — владельцам питейных заведений было наплевать на горе лесоруба.
Жена Фенона молча чахла. Она тоже не знала, от кого у Агашки дитя.
Впоследствии Шиммель утверждал, что его стопы направили сами боги — обычно старый Гернзон на похороны не ходил. А тут пошел. Может, и впрямь судьба…
На кладбище собралась целая толпа. Еще бы — Вдаль отправляют без головы,
Вот там-то старый Шиммель и углядел рукав и часть подола мантии, выкрашенные в знакомый цвет.
Рукав и все остальное носил парень с лицом, может, и приятным, но красильщику оно показалось крысиной мордой. Экая гнусь! И серьга обручения в левом ухе — ах ты ж, выплодыш подзаборный, одну девицу загубил, а на другую заришься? Не бывать тому! Где кто-нибудь из стражи? Эй, стража!
Однако старый Шиммель опомнился быстро. Нечего убийцу пугать до срока. Пусть за все ответ даст!
Тем более что в толпе и плащ господина начальника стражи мелькал — богатая ткань, хорошая краска! У мастеров Роннен Крим одежу шьет, сразу видать. А придет срок — Шиммель Гернзон ему так пелены окрасит, что Вдали привратники ахнут. Чтоб он сто лет жил, наш начальник стражи…
Господин Крим слушал старого мастера, удивленно приподняв бровь. Пару раз попросил не тыкать в молодчика пальцем — «дабы не спугнуть». Сам бросил украдкой взгляд на многократно помянутую мантию.
— Не вижу ничего… Черный цвет — он черный и есть.
— Да как же так, господин Крим, — чуть не плакал Шиммель. — Ну что ж вы не видите, когда левый рукав обычной тополиной краской покрашен, ее из корней и стеблей вываривают, а правый — та самая, моя краска! «Глаза ревнивца», черный орех и змеевик в пропорции… Господин помощник налогового инспектора пеленами супруги весьма довольны были… Нету просто черного цвета, господин начальник стражи! «Глубокая ночь» есть, «глаза ревнивца», «бездна», оттенки опять же…
— Успокойтесь, почтенный мастер, я вам верю. Сколько же оттенков черного вы в состоянии различить?
Шиммель озадаченно захлопал выцветшими от старости ресницами.
— Сорок точно смогу, а там как боги укажут…
— Хорошо, почтенный мастер. Обещаю, что лично расследую ваше заявление со всем тщанием.
— Что скажешь, Иана?
— А что мне сказать-то, Роннен? — Магичка поежилась, тоскливо покосилась на бутыль с пивом. Похоже, выпивка откладывалась: для чароплетства нужна трезвая голова. Неплохо бы и попоститься немного… — Если и есть способ отделить краску от краски, то я его не знаю. Сорок оттенков, говоришь? Ну, можно гонца послать в Академию, запрос сделать…
— Некогда. Пару дней старик Шиммель язык за зубами подержит, а затем разойдется — не унять. Мне здесь только самосуда не хватало. И так на стражу уже косятся — дескать, не уберегли, куда смотрят… Мне нужно точно знать, виновен этот малый или нет.
Иана лишь головой покачала. Таков уж он, Роннен Крим: виновного в пыль сотрет, невиновного не тронет, хоть всем городом требуй. За то и любим.
— Кто он хоть, обляпанный этот?
— Младший писарь при бургомистерской канцелярии. Хвастан Киворов, двадцать лет парню, обручен с Маланкой Долговой, священнической дочкой. Ничего особенного, даже в запой не уходил ни разу.