Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
— Фу, какая гадость! — сказала миссис Кру, когда Джоанна сообщила, что была сегодня на очередном занятии в анатомическом театре. — Не знаю, зачем тебе это нужно. Если ты интересуешься физиологией, поступай в университет, как Тесс, и пройди весь курс систематически. Баловаться таким делом нечего.
— А если мне нравится, — невозмутимо сказала Джоанна. — Вот сегодня нам показывали, как извлекать мозг через нос.
— Джоанна! — раздался дружный вопль отвращения и протеста.
Только Гордон со смехом вступился за девушку. Что тут особенного? Наше тело — всего лишь презренная материя, и почему, собственно, носу не послужить дренажной трубкой для студенистой массы, именуемой мозгом? Сказав это, он сам испугался своих слов. Как же так? Представительница механистического физиологизма (отрицающего примат духа и разума) подчеркнуто пренебрежительно относится к человеческой плоти. Но ведь это — пренебрежение материалиста, как же могло получиться, что они с Гордоном вдруг оказались союзниками? Он посмотрел через стол на эту неожиданную союзницу. Глаза у Джоанны были холодные, равнодушные и, встретившись с глазами Гордона, не выразили ровно ничего.
У него мелькнула мысль: «Боже мой! Еще одна воительница! Еще одна Боадицея!»
Он вдруг с необычайной ясностью подумал о том, что он смертен, и ему захотелось скорее уйти, выбраться из этого материалистического ада. Но Тесс, заметившая его ужас, поспешила к нему на выручку. — Вставай, Недди! — сказала она, вскочив на ноги. — Мы сейчас с тобой отправимся в одно место, которое тебе понравится.
Место это оказалось помещением масонской ложи, где раз в неделю устраивались танцы, но узнал он об этом только когда они очутились у дверей, обе половинки которых свободно раскачивались на петлях (пропуская народ туда и обратно), точно их приводила в движение музыка, слышавшаяся изнутри. Из дверей лился яркий свет.
— Зачем это? — спросил он.
— Мне хочется потанцевать, — сказала она. — Ты ведь тоже любишь танцы. А здесь можно плясать сколько душе угодно. — Она крепко держала его под руку, заранее предвкушая удовольствие. Но он сказал, что происходящее здесь не похоже ни на танец, ни на пляску: просто люди трутся друг о друга с непонятным вихлянием, пыхтя и обливаясь потом.
— Вот это ты называешь танцевать? Тебе это нравится? — спросил он.
— Конечно! Скользить под музыку — что может быть лучше? — сказала она. Ее окликали со всех сторон, а один из музыкантов, повернув к ней раструб своего инструмента, приветствовал ее фанфарными звуками. — Ну, пойдем.
— Ни за что на свете! — с жаром ответил он и решительно повернул ее к выходу, несмотря на ее протесты: ведь они уже заплатили за билеты.
Мотоцикл умчал их вдаль, и когда они выехали на холмистый простор, Гордон сказал ей:
— Ты говоришь о танце, о радости движения? Ну так смотри! — И, сбросив куртку, он закружился под ночным небом в какой-то странной пляске: то вертелся волчком, то замирал на месте, дробно перебирая ногами, то несся вприпрыжку, помогая себе широкими взмахами рук, и вдруг остановился в причудливой позе с занесенной как для шага ногой. Под конец он высоко подпрыгнул, раскинув крыльями руки и поджав ноги, так что казалось, будто он по воздуху карабкается вверх.
Тесс восторженно захлопала в ладоши: — Что это, Нед, какая прелесть! Кого ты изображал — птицу, газель, блоху или горного козла? Чей это танец? Что он должен означать?
Гордон был весь мокрый от пота, тумана, росы. — Сам не знаю, — выдохнул он. — Я научился этому, когда жил среди одного племени, занимавшегося разведением белых ослов и охотничьих соколов. Ритуальная пляска, древняя, как религия, древнее музыки.
— Ты и другие такие пляски знаешь?
— Знаю, конечно, но для них нужны удары бубна, и ритмичное хлопанье в ладоши, и возгласы «О ночь!» Здесь ничего не получится, Тесс. Давай вернемся туда и потанцуем по-твоему.
— Ладно уж, Нед, — сказала она. — Признаю свое поражение. А теперь покажи мне еще какую-нибудь пляску.
Но он не захотел, и они поехали дальше, во весь голос распевая известную песню о девушке с севера. От самого сердца летела эта песня в туманную мглу: «Зеленеют дуб и ясень, плющ густой по стенам вьется, там, где детство протекало, там, где родина моя».
И все же, когда он вез Тесс домой, она уже знала, что завтра он уедет, и словно ждала от него какого-то слова или движения, которым так или иначе решилось бы их необретенное будущее. Он тоже ощущал потребность какого-то решения и пытался разобраться в этом ощущении. Но одна лишь мысль о стоявшем перед ним выборе заставила его внутренне сжаться от страха. Стоит ему сказать Тесс хоть слово — любое слово! — и он будет связан навсегда. И в то же время ничего не сказать и расстаться с ней здесь — это все равно, что расстаться с самим собой. Тесс успела вновь сделаться для него единственной родной душой, единственным человеком, которого он не мог, Не должен был потерять.
— Я завтра еду, — сказал он, понуро стоя на выщербленной каменной ступеньке ее крыльца.
Она ничего не ответила.
— Ах ты господи, Тесс! — воскликнул он почти в отчаянии и сжал ее пальцы — единственная привычная для него ласка.
Она шумно, энергично вздохнула, потом высвободила свои пальцы и, взяв его за руку, решительно повернулась к лестнице. — Пойдем!
Это был не чувственный призыв, а простое, по-детски непосредственное обращение; и оно напомнило ему то хорошо знакомое радостное чувство, которое испытываешь в пустыне, ощущая поддержку дружеской руки.
Но наверху, в своей комнате, наполненной книгами, она отпустила его руку и не старалась коснуться его или привлечь к себе. Она села у окна, а он опустился на диван и стал разглядывать корешки книг.
— Полки мне сделал Том Кру, — пояснила она. Сколоченные из чистых сосновых досок полки висели над изголовьем и в ногах постели, тянулись вдоль свободной стены. Они были сплошь заставлены книгами.
— Порядок образцовый, Тесс, — сказал он, — но подбор, мне кажется, не слишком продуман. — Ему не понравилось преобладание исторической и экономической литературы, хотя он знал, что в университете она занималась именно этими дисциплинами, и, памятуя ее жадность к знанию, мог предположить, что она и сейчас продолжает учиться.
Он откинулся назад, положив себе на живот два снятых с полки томика Теннисона, и сказал, словно отвечая своим мыслям о поэте: — Природу Англии я люблю; но до чего я ненавижу ее деревни и города — эти десятки тысяч тюрем! Кроме Лондона, я бы нигде не мог жить в Англии. Лондон — это все-таки как бы мозг страны. Как ты можешь жить здесь, не понимаю.
Он знал, что в глубине души она ненавидит этот городишко, хотя и приноровилась к его жизни и даже ухитряется находить в ней какие-то радости. Однако она сказала: — А что еще мог бы мне дать Лондон?