Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
Его вдруг испугал этот разговор о Лондоне, и он поспешно переменил тему: заговорил о Теннисоне, о том, что никогда не мог понять восторгов Лоуренса по поводу «Смерти Артура». Объяснить это можно только сентиментально-романтическим воображением или же тем обстоятельством, что история Эскалибура немного напоминает самые изощренные из арабских героических легенд. Он рассказал Тесс о том, как однажды попытался слово за слово перевести поэму арабам-кочевникам, среди которых был Хамид, были оба юных приспешника Гордона и оба его кровожадных телохранителя, Али и Бекр. Тем из них, кто сохранил детскую непосредственность восприятия, понравилось. Бекр жалел меч, мальчики — короля, как и следовало в общем ожидать. Но Хамид заявил, что все это нелепая выдумка, сочиненная, должно быть, каким-нибудь сказочником из сирийской кофейни, который мечтает о сверхчеловеках и понятия не имеет об истинном героизме королей и о том, как умирают настоящие рыцари.
Тесс слушала, как зачарованная: в этом коротком, отрывочном рассказе ей чуть больше открылся арабский Гордон — стихийная, беспорядочная натура, мужественный человек, которому никак не удается найти себя в реальном мире рабочих кварталов и дыма фабричных труб.
Она пересела к нему на диван, чтобы поближе заглянуть в его лицо, которое не было лицом англичанина. — Тебе в самом деле нечего делать здесь, Недди, — сказала она, как будто она знала, что такое пустыня, как будто героизм грязных, оборванных бедуинов был ей так понятен и дорог, как он был дорог и понятен ему. — Почему ты не возвращаешься в Аравию? — спросила она и взяла у него из рук книги, точно они мешали ей видеть его в том бескрайнем просторе, который он так любил.
Он стиснул руки. — Я дал честное слово, — сказал он. — Я не могу.
— Но ведь восстание вот-вот вспыхнет опять?
— Да.
— Что же ты тогда будешь делать?
— Не знаю. Не знаю, — сказал он, и видно было, что застарелая боль ожила и мучает его с новой силой. — Найду себе здесь какое-нибудь дело.
— Может быть, как писал Хамид, будешь пытаться спасти Аравию, действуя здесь, в Англии. — Она волновалась за него. — Ты можешь сделать очень много. Но с чего ты начнешь?
— Начну — что?
— Ну, боже мой, то, о чем тебя просит Хамид и чего так хочется тебе самому. Неужели тебя не вдохновляет эта мысль?
— Нет, нет!
— Но…
— Ты что, хочешь, чтобы я носился по всей Англии и с барабанным боем призывал поддержать восстание племен?
— Нет, конечно.
— Неужели ты не понимаешь, что так, как я решу, как я сочту правильным для самого себя, будет лучше всего и для Хамида с его народом?
— Понимаю, Нед. Но это долгий путь, долгий и сложный, и немного, как бы это сказать, отвлеченный. А Хамиду нужны решительные, быстрые действия — голос, который раздался бы скоро, сейчас же. Иначе он бы не написал тебе такого письма.
— Опять ты не о том, — сказал он с внезапным раздражением, так что даже шея у него напряглась и покраснела. — Пойми, какую бы жизнь я для себя здесь ни избрал, все равно это пойдет на пользу Хамиду и Аравии, будет прямым, реальным и самым важным и лучшим вкладом в дело восстания.
— Неправда!
Он пропустил ее восклицание мимо ушей и стал терпеливо объяснять: — Послушай, девочка! Речь идет не об отдельном тактическом ходе, а о всей сути отношений между Англией и Аравией, о том, что заставляет Англию внедряться в Аравию, сея там коррупцию и разорение. Нужно ли это нам, нашему народу? Отчего мы молча потворствуем злу, которое на наших глазах причиняют другому народу? Вот что я должен понять и разрешить для себя, а тогда уже я буду действовать. Только так я смогу осуществить главное — то, что спасет меня и спасет племена пустыни.
— Да, да, я знаю. Но ведь пока что, ты сам говоришь, твою любимую пустыню душат. Почему ты хотя бы не поднимешь голос, не скажешь об этом? Скажи, скажи громко! Тебя услышат. Что-то ведь можно сделать…
— А!
— Можно! Организуй какой-нибудь комитет, подними шум, вообще завари кашу.
— Зачем? Что это даст?
— Для начала — хотя бы вызовет недовольство англичан, возмущение теми методами, которыми мы действуем в Аравии.
— Народное недовольство? А на что мне это нужно? Когда это спасало кого-нибудь?
Она хотела было спорить, но передумала и только возразила с насмешкой: — А что ты еще можешь сделать? Включиться в политическую игру? Взывать к благоразумию ничтожеств из министерства колоний?
— Тебе узкий практицизм застилает глаза, Тесс. Ведь я сказал: мне нужна вся истина, все существо вопроса, на меньшее я не согласен. Я хочу знать, в чем корень зла и ошибок, а не изучать отдельные подробности. К черту политиков, к черту комитеты! Речь идет для меня о чем-то гораздо более важном и сложном. Племена подождут! Чтобы действовать, я должен овладеть истиной, должен твердо знать, что мне делать, от начала и до конца; тогда я буду действовать решительно и прямо.
— Нелепые фантазии! — вскричала она, не выдержав. — Если так рассуждать, тогда ты должен вернуться в Аравию. Вот это было бы решительно и прямо. А здесь ты только потерпишь жестокое, страшное поражение. Нельзя тебе оставаться в Англии, Недди! — заключила она, и эти слова прозвучали тревожным предостережением, словно ее пугал трагический исход, ожидающий Гордона, если он не вернется к той жизни, которая была понятна ему и позволяла действовать с желанной прямотой.
Он вздрогнул. — Не надо! — крикнул он. — Никогда больше не говори мне об Аравии, Тесс. Не береди моих мыслей о ней. — Он выпрямился. — И почему ты считаешь, что я должен вернуться туда? Разве мое пребывание в Англии так уж бессмысленно, так бесполезно?
— Не в том дело. Для меня лучше, когда ты здесь. И я знаю, что ты должен оставаться в Англии. Просто мне больно за тебя. Ты мне слишком близок. Я знаю, каково тебе.
— Ничего ты не знаешь! — сказал он и вскочил на ноги. — Я останусь в Англии. И я налажу свою жизнь здесь. — Он принялся шагать из угла в угол. — Напрасно мы затеяли этот разговор.
— Прости.
— Я пойду, — коротко бросил он и, проникшись этим неожиданным решением, повернул к двери.
— Нет, нет! Не уходи!
— Пойду. Не стоит мне оставаться, Тесс. Все эти сердечные волнения — в них есть что-то недостойное и противное. Ни к чему это ни тебе, ни мне. Самое лучшее будет, если я уйду.
Она откликнулась не сразу. — Ты думаешь? — сказала она. Потом они оба еще помолчали, и наконец она выговорила чужим, приглушенным голосом: — Хорошо. Тогда уходи: Только ради бога уходи скорее. — Она стала толкать его, яростно пытаясь открыть дверь, которую держала его огрубелая рука. Она толкала все сильней, задыхаясь, чуть не плача от злости. — Так уходи же, уходи!