Гибель Айдахара
Шрифт:
– И вправду похоже, что сегодня наша последняя ночь…
Что-то пугающее, незнакомое было в голосе мужа, и Жанике поспешно протянула руку к тому месту, где лежал кинжал. Его не было…
И страха не было. Вместо этого проснулась в душе странная, незнакомая прежде дерзость.
– Большую половину жизни ты прожил, – сказала Жанике. – За сегодняшнюю ночь ты готов был отдать другую половину…
Она думала, что Едиге охватит гнев, но он очень спокойно спросил:
– Что помешало тебе осуществить задуманное?
– Разве
– А может быть, не любовь, может быть, просто наслаждение заставило тебя забыть об осторожности?
– Нет, – упрямо повторила Жанике. – Проснувшаяся вновь любовь отняла у меня разум…
Едиге долго молчал, и Жанике покорно ждала решения своей участи. Наконец он сказал:
– Я уже не молод… Мне пятьдесят… И сегодняшнюю ночь… Если ты сумеешь простить себе то, что хотела сегодня совершить надо мною, то я прощаю тебя…
Спазма сдавила горло Жанике. Хотелось плакать, но слез не было.
– Спасибо тебе… Ты великодушен, как хан…
Едиге ничего не ответил на эти слова. В юрту тихо вползали размытые рассветные сумерки.
– Приготовь воду для умывания, – сказал он. – Наступает утро…
Степь жила неспокойно. Все, казалось, оставалось по-прежнему – так же кочевали роды, люди ухаживали за скотом, радовались рождению детей, печалились, когда приходила смерть, но где-то подспудно уже бродило в народе недовольство, чаще вспыхивали жаркие споры и срывались с языка злые слова. Это значило, что люди устали от бесконечных междоусобиц, постоянных стычек и убийств.
Степь помогла Едиге победить. Была вера, что новый хан – не чингизид, а значит, будет больше думать о народе, и наконец придет долгожданный мир. И вначале все было именно так. Но, видимо, недаром говорят, что если иноходцу приходится долго бежать, то рано или поздно он перейдет на обычный шаг и его будет трудно отличить от простой лошади.
Едиге был азартным всадником и не любил останавливаться. С каждым годом ему хотелось все большей славы и власти; и чем громче делалось его имя, тем нетерпеливей и безрассудней становился хан.
Славу степняку приносят только войны, и Едиге это хорошо понимал. Тщеславие его было велико. Он возвысил над всеми родами, кочевавшими в Дешт-и-Кипчак, свой род мангыт, и о хане с неодобрением стали говорить, что он больше не вождь всего народа, а только повелитель своего рода.
Возвышение одних и унижение других всегда порождает несправедливость. Так случилось и здесь. Но кто посмел бы сказать об этом вслух, кто решился бы выступить против всесильного хана?! И когда завязывается такой узел, разрубить его может только случай.
И этот случай пришел. Был он, как всегда, неожидан, но степь будто ждала его.
Страшная весть облетела Дешт-и-Кипчак. За неповиновение по приказу Едиге был полностью вырезан один из алчинских аулов. Воины хана не щадили никого. В эту ночь под их кривыми саблями пали почти все жители аула. Не было пощады даже старикам и детям.
Страшная весть черной птицей облетела степь из края в край, но первыми поднялись соседи алчинцев, воины рода кенегес. Словно река в весенний паводок, забурлила Дешт-и-Кипчак. Вырвалась на волю годами копившаяся ненависть. Руки людей потянулись к оружию.
Во главе недовольных встал предводитель племени кенегес бий Актайлак. Он был стар, но мудр, и потому люди услышали его голос. Актайлак-бий говорил:
– Ханская власть – это шестиглавый дракон. Он будет глотать людей до тех пор, пока не найдутся батыры, которые отрубят ему головы. Пять сжатых пальцев – это кулак. Объединившиеся роды и племена – народ. Если мы будем все вместе, то что сможет сделать с нами хан?!
И всколыхнулась степь Дешт-и-Кипчак:
– Правильно говорит мудрый старец!
– Все племена и роды степи должны собираться вместе!
– Главное – начать!
– Пусть скачут гонцы!
Представители всех родов съехались в аул Актайлак-бия на большой совет, и все были едины в своем желании выступить против Едиге.
Слово попросил юный джигит Тоган, сын Алау-батыра.
– Я мангыт, – сказал он, – но моя мать из вашего рода, рода кенегес, и потому я хочу быть с вами.
Собравшиеся одобрительно зашумели:
– Молодец, племянник…
– Сразу видно, что орленок из нашего гнезда…
Актайлак-бий провел ладонью по седой бороде.
– Слушайте наше решение, – негромко, но твердо сказал он. – Пусть все мужчины рода кенегес через три дня соберутся в урочище Кзылшия. Я же выступлю со своими джигитами сегодня ночью.
Но степь есть степь. Здесь невозможно сохранить тайну, как невозможно в дырявом бурдюке сберечь воду. Когда восставшие кенегесцы через двое суток добрались до урочища Кзылшия, они увидели перед собой ханское войско. Во главе его стоял Карасур-батыр.
Не было предела отчаянию кенегесцев. Всякий, имеющий глаза, видел, что им не одолеть золотоордынское войско, потому что главные силы восставших были еще далеко и подойти к месту битвы могли лишь через несколько дней.
Злорадно усмехаясь, выехал навстречу кенегесцам на гнедом жеребце сам Карасур-батыр. Был он огромен и грозен. В степи Карасур-батыра хорошо знали. Он был монголом из рода барын, всего три года назад пришел на службу к Едиге, но рассказы о его жестокости и кровожадности уже успели облететь всю Дешт-и-Кипчак. И еще славился Карасур-батыр страшной, нечеловеческой силой. Его булава с железным, утыканным острыми шипами шаром, разила противника без промаха и наповал.
Горяча своего гнедого жеребца, поднимая его на дыбы, монгол крикнул: