Гибель дракона
Шрифт:
— Мне двадцать восемь лет было, — прошелестел он, — да второй год здесь сижу. Которые счастливые — умирают сразу... а я все живу.
Поднялись еще трое. Один без рук. Двое других — без левых ног. У крайнего, морщинистого и больше всех высохшего человека гноящаяся культя замотана грязными обрывками тряпок и крепко перетянута шпагатом.
— Кто вы? — Не в силах более сдерживаться, Лиза заплакала. У нее кружилась голова от спертого воздуха камеры.
— Я Петровский, — ответил первый. — Из Мукдена. Убежал из корпуса генерала
— Его немножко помирай хочу, — оказал безрукий китаец. — Устал шибко. Я восемь месяц тута. И тоже помирай хочу. — Он отвернулся к стене и затих.
— Это плотник У Дян-син, — снова заговорил Петровский. — Он и не знает даже, за что сидит.
Лиза окаменела. Неужели и ее ждет такая же судьба? «Живые мертвецы», — подумала она, похолодев от ужаса.
— А другие — Цзюн Мин-ци и человек без имени, — Петровский показал на безногих, — тоже не знают, за что сидят. Вот тот, в углу, не говорит, как его зовут, он под номером три тысячи двести шестьдесят пять. Он недавно. Второй месяц.
Номер три тысячи двести шестьдесят пятый смотрел на Лизу. У него был немного скошенный разрез глаз, широкие скулы и узкий, словно точеный, подбородок с редкими черными волосами. Выглядел он свежее всех — у него было не так много морщин, как у других, и волосы, коротко остриженные под машинку, еще не успели поседеть.
— У нас у всех номера, — продолжал Петровский монотонно и показал металлическую бирку на грязном шнурочке, — у меня номер две тысячи восемьсот девяносто шестой...
Лиза неловко пошевелилась и ахнула от боли: браслет кандалов резанул по коже.
Услышав ее возглас, Петровский сказал:
— Тут все в кандалах ходят, пока есть на чем их носить. Вот рук не будет, тогда и кандалы долой. Или ногу отрежут, — он указал на товарищей: у безрукого были окованы ноги, у безногих — кандалы на руках.
— За что же такие муки, господи! — вырвалось у Лизы.
— А, — слабо махнул рукой У Дян-син, — я много верил. Будду верил. Потом русский бог. Христос. Сейчас католический бог верю, — он усмехнулся темными полосками губ. — Ни один не помог. Не видит. Тут стены толстые, окон нет.
Да, окон в камере не было. Лишь в углу, возле двери, виднелась узкая щель-отдушина.
— День сейчас, барышня? — спросил Петровский. Лиза отрицательно покачала головой.
Демченко медленно встал и, дойдя до соломы, которой кое-где был прикрыт пол, сел рядом с человеком без имени. Тот, прищурившись, оглядел Демченко и подвинулся. Лиза, боясь остаться без своего спутника, тоже подошла к соломе и тяжело опустилась между человеком без имени и Демченко.
— Страшно тут, — шелестел Петровский, — я уже три раза тифом переболел.
— Вшей много? — спросил Демченко.
Лиза опасливо осмотрела лохмотья Петровского и солому вокруг себя.
— Нет, — равнодушно ответил Петровский, — вшей нет совсем. Нарочно заражают.
Лиза подумала, что ослышалась.
— Что? — переспросила она.
— Нарочно, говорю, заражают, — ответил, не повышая голоса, Петровский. — Берут тебя в лабораторию, там доктор такой, японский, и... — голос его впервые дрогнул, — чуть-чуть уколет, а потом смотрит на тебя, когда ты заболеешь. Лечит.
— Ты что-то путаешь, — с досадой сказал Демченко. — Не может такого быть.
Петровский тяжело вздохнул.
— Я тоже не верил. Думал, Курмакин — он уже помер, вас вместо него привезли — думал, что Курмакин с ума сошел от голода. А тут кормят-то ничего. На воле я за такой обед наработался бы досыта. Не голод, а болезни выматывают. И есть-то ничего не хочется.
— А Курмакин... тоже от тифа? — спросила Лиза. Она больше не ужасалась. Внутри словно что-то сломалось — и страх пропал. Осталось болезненное любопытство. Так, вероятно, приговоренный к смерти думает о виселице — жутко узнать, как «это будет». Но «это» неотвратимо.
— Нет, он от чумы, — думая о чем-то другом, равнодушно ответил Петровский, — и Сун-Чжао, старик-железнодорожник, от чумы.
Лиза не переспрашивала.
— А вот калеки, — качнул Петровский головой в сторону товарищей, — получились от обморожения.
— Летом?
— А тут комната есть такая. Там привязывают к стулу, а руку или ногу в ящик со льдом кладут. И сидит человек, пока не обморозится.
Холодные мурашики поползли по телу Лизы.
— И так вот — ни за что? — выдохнула она.
Петровский кивнул. Видно было, что разговор утомил его. Он прилег на солому и закрыл глаза. В камере стало тихо. Слышалось только слабое хриплое дыхание замученных узников.
С мягким стуком открылось зарешеченное окошко в двери, и голос невидимого человека произнес отрывисто:
— Спайт!
Лиза поспешно легла, прижалась к теплому боку Демченко. Она зажмурилась и попыталась уснуть, но вспомнился дом... Вот отец строгает доски, запахом сосны веет из раскрытой двери сарайчика... Михаил сидит на скамейке и, улыбаясь, смотрит, как Лиза собирает хрустящие стружки в большую плетеную корзину...
Лиза открыла глаза и встретилась взглядом с человеком без имени.
— Советска? — спросил он шепотом. — Говори тише, — предупредил он, — и не шевелись. Цепь звенит. Япон слышит. Бить будет.
— Нет, русская. Из Хайлара.
— А он? — человек без имени взглядом показал на Демченко, лежавшего с закрытыми глазами.
— Советский.
Брови китайца удивленно поднялись. Глаза округлились. Он привстал.
— Почему тут?
— Не знаю, — вздохнула Лиза и заплакала, ощутив вдруг безграничное одиночество. Ей почудилось, что ее схоронили заживо с такими же обреченными, как и она.