Гибель дракона
Шрифт:
— Не надо... слезы... — зашептал, с трудом подыскивая слова, человек без имени. — Сестра...
Второй раз в эти трудные дни слышала Лиза теплое слово «сестра» и щемящая душу грусть снова проснулась в ней.
Демченко не спал. Он слышал весь разговор. Он думал. Бежать отсюда, конечно, не удастся. Видимо, пришли последние дни. Готовься к смерти, солдат. Только не умри безропотно, как подопытная крыса. Нет! Японцам не удастся провести над тобой ни одного опыта. Готовься к смерти. И пусть это будет гордая смерть — смерть советского солдата... Он не позволит себя заражать! Но как?.. Горькая усмешка искривила его губы. Вызвать
Солдат Демченко... То был первый в его жизни бой — бой на границе. Он лежал в секрете. Уже скоро, вот-вот, должна была прийти смена, когда зашуршали кусты и темные фигуры нарушителей замелькали перед глазами. На какое-то мгновение Демченко растерялся, слишком неожиданно и нагло было нарушение. Он выстрелил. Один из нарушителей со стоном упал. Другие залегли и открыли огонь. Демченко не отвечал, понимая, что еще один выстрел обнаружит его, тогда конец. Перестрелка началась и у соседнего поста. Японцы снова поднялись и, пригибаясь, побежали, окружая одинокий куст, за которым укрылся Демченко. И Демченко не выдержал. Он стал стрелять, захваченный только одной мыслью — не пропустить врага. Что-то ударило в грудь, в глазах вспыхнули искры, боль волной захлестнула сознание... Очнулся он в лагере «Приют». И вот тюрьма еще страшнее.
Отсюда выхода нет. Только одно — умереть. Но не сдаться. Погибнуть в борьбе!
...Ночь шла звездной дорогой. Где-то далеко на востоке рождался новый день.
Миновал уже месяц, как арестовали Лизу. Федор Григорьевич не раз за это время ходил в жандармское управление, но толку не добился. Нагло посмеиваясь, жандармы ссылались на хунхузов — китайских партизан, советовали обратиться к ним, «если не боитесь». Русский консул на свои запросы получал примерно такие же ответы, только в официально вежливой форме. Федор Григорьевич по целым дням не выходил из сарайчика, мастеря табуретки, скамеечки, полки, надеясь хоть как-то отвлечься в делах от бесконечных дум о дочери. Он похудел. Борода его спуталась, торчала клочьями, от этого лицо казалось страшным.
Почти каждый день теперь заходил к старику сосед Иван Матвеевич Гончаренко. Он подолгу высиживал на скамеечке у двери, курил, изредка покашливал и задавал много вопросов. Незаметно для себя Федор Григорьевич поведал ему всю свою жизнь, излил все свои горести, и каждая их беседа кончалась недобрыми словами о японцах, которых оба старика ненавидели одинаково. Но как-то Гончаренко сказал:
— Ты, годок, понимай, что и японец — разный. Есть и такой вот — вроде нас, голь перекатная. Только он еще темный, не понимает ни пса.
Федор Григорьевич, ослепленный своим горем, ответил на это, что все они, японцы, одним лыком шиты, всем одна цена, и он бы, доведись такая возможность, всех бы их передушил до единого, лишь бы вызволить Лизу.
Гончаренко мотнул головой, не соглашаясь, но тут же подумал, что, пожалуй, Ковров вполне свой, вполне надежный человек. Хотя и дружил в былые времена с этим скрягой и мерзавцем Зотовым. Сам он, Гончаренко, давно был связан с городской подпольной группой партизан, состоявшей из русских и китайцев, хотя знал, по закону конспирации, только одного человека — продавца из магазина готового платья. К этому продавцу он и направлял молодых людей, убегавших на Хинган от японцев. Туда же, на Хинган, отправил Гончаренко и своего сына, когда тому пришло время идти служить в корпус Бакшеева. Но сделал это старик с умом: сына отправил, а когда тот, по расчетам, уже добрался до места, начал обивать пороги жандармерии: «Куда, дескать, девали моего сына?» Так и уцелел: японцы поверили, что старик и в самом деле не знает, куда скрылся сын.
Ковров сейчас нужен был Ивану Матвеевичу позарез: где-то лежало оружие, взрывчатка, требовались хитрые ящики, чтобы, обманув полицейские посты, переправить это добро на Хинган, а кто, кроме Коврова, сумеет смастерить такие ящики? И однажды, выбрав вечер потемнее, направился Гончаренко к избушке Федора Григорьевича для решительного разговора...
У Коврова сидел Ли Чан. Утром к Федору Григорьевичу заходил околоточный, это разбередило рану, и старик весь день был сам не свой.
— Не виновата! — горячился Федор Григорьевич и подступался в гневе почему-то к Ли Чану, единственному собеседнику. — Ни в чем! И ты мне лучше не говори!
Ли Чан покачивал головой и не обижался. Он, конечно, ничего не говорил о вине Лизы, он только слушал, молчал и курил. Но он понимал Федю, хорошо понимал! Когда Ван Ю, сын, попал на жертвенные работы, ему, Ли Чану, как теперь Феде, тоже казалось, что все говорят: «Это правильно», — и он тоже сердился, тоже кричал.
— Страшно жить-то, Чана, — Федор Григорьевич обмяк, согнулся. — Эдак нынче тебя заберут, завтра меня... по одиночке. И замучают. А мы молчим... Да и как скажешь? Молчишь — и то трясешься. А попробуй — скажи...
— Если все, — Ли Чан ткнул трубкой в дверь, — все скажут сразу... как один человек, — умрет японец. Народ — это страшно.
Федор Григорьевич усмехнулся.
— Все сразу?.. — Где уж. Сидим мы по норам, как суслики, дышать боимся. Да вот: разве зайдет теперь кто ко мне? Ты да Иван Гончаренко — и все гости, — он замолчал, растерянно прислушиваясь к чьим-то неторопливым шагам. Кто-то, шаркая подошвами, шел через двор. — Вот тебе раз — гостя накликал, — проговорил Федор Григорьевич и встал.
Скрипнув, отварилась дверь, вошел Гончаренко.
— Здорово живешь, земляк, — он снял потрепанную казачью фуражку, но, заметив Ли Чана, остановился в нерешительности.
— Садись, Иван Матвеевич, — пригласил хозяин, — в ногах правды нет.
Гончаренко присел на лавку и, ладонью заслонив от света глаза, вгляделся в китайца.
— Никак, Ли Чан? — заговорил он, сразу оживившись. — Ты, паря, зачастил в наш конец. Смотри — худа бы какого не случилось.
— Зачем худо? — отозвался Ли Чан. — Худо япон сделал. Какой такой еще худо будет? Был сын — пропал. Внуки есть — пропадут без хлеба. Какое худо будет?
Гончаренко помолчал, обдумывая слова китайца, потом солидно кашлянул.
— Да, ты прав, брат, — и, достав трубочку и табак, предложил. — Закурим, годки?
Федор Григорьевич смотрел на Гончаренко и удивлялся, что бы ему, Ивану, скрывать от Ли-Чана? Непонятный старик, себе на уме. Служил у Семенова, теперь ведра чинит, кастрюли. Звали его в полицию работать — не пошел, сколько ни вызывали, ни уговаривали, ни грозили.
Раскурив трубочку, Иван Матвеевич грустно улыбнулся и глянул исподлобья на Федора Григорьевича.