Гиперборейская чума

Успенский Михаил Глебович

Все с новым захватывающим интересом посмотрели на Криса. А он как раз вновь подносил к губам мундштук, а ударник высоко поднял палочки; широкие рукава его мешковатого пиджака скатились едва ли не до подмышек. Крис повел тему Крысиного короля из «Щелкунчика» – медленнее, чем это обычно играют, – а ударник щетками создавал эхо подземелья, а кельмандар звучал нежно и испуганно, а контрабас забился в угол, и лишь большой черный рояль топтался посреди страшных звуков, еще не понимая всего ужаса происходящего…

И под эту музыку на черный помост под белым навесом даже не взошел – всплыл человек в черном трико с длинным белым шарфом на шее. Левая половина его лица была черной. В руках он держал большой бубен и темный узловатый жезл с навершием в виде двух змеиных голов; красные глазки змей ярко светились.

Он дождался, когда

умрет музыка, и поклонился.

Ходящи по базальту, внемлящи металлов зову,гостите вы на пароме, везущем мертвых на казнь,льете воду в горшки с разинувшими рты цветами, —и хищный посвист взглядов, секущих насмерть вас,и ваших детей, и женщин, и кошек, и их крыс —вам не заменит ртуть, стекающая с крыш.Несчастный брошенный мальчик,плывущий в асфальте окон,весь в немоте прохожих,поднявших лица, – и те,красные, желтые, мягкие, серые в крапинку, пегие,лишь много позже рассмотренные глазом зелено-краснымпод круглым толстым выпуклым чуть синеватым стеклом —годятся в печь на растопку, годятся на небо в праздник,годятся на ночь в помойку, – но лишь не годятся нам.Дождемся же ясного крика, чтоб гордые птицы пали,чтобы теплые воды пели, а черт умирал в горсти.Любые печати из пепла, положенные на ладони,для нас никогда не станут призраками короныи ни за что не станут зарубками на бровях.Яд и грубые когти, сдирающие покровы,полные гнева чресла, готовые на все, —вот наша ясность земная, вот нашазаемная карма, вот наш костер,наша плаха – и ярость,и честь пути.Под кистью земного безумца, пытающего свой гений,сбегают строки по мрамору, по черепу, по глазницам.Но на гравюрах древних в досмертном кругу причастийпытаются спорить боги кто с болью, кто с любопытством,кто с осознаньем, кто с кровью, кто с явью, а кто с кнутом.Им никогда не подняться до цели высокой, честной,что возглашается всеми, а ценится лишь никем.Пыльная тряпка позора знаменем багровеет,и рассыпаются двери, окованные огнем,и рассыпаются врата, созданные не мною.Главное – перед смертью. После – уже ничто.

Он читал, и медленно гасло все освещение. В конце остался только луч, направленный из-под ног чтеца вертикально вверх. Бубен медленно колыхался, касаясь этого луча, и казалось, что он вздрагивает и постанывает от прикосновений к свету. В темноте зала родился крошечный огонек, осветил несколько рук, реющих вокруг него, подобно ночным совам, изредка попадающим в свет фонарей. Огонек распухал, превращаясь в язык пламени, который медленно, по кругу, облизывал выпуклое зеркальное дно какого-то котла…

Чтец – парящая в пустоте видимая половинка злодея, адская маска, намекающая на скрытое существование чего-то куда более страшного, – вновь начал речь. Голос его теперь доносился сверху…

Малиновый вельвет предвечного закатаТяжел и вял, как мятый занавесВ театре старого балета, чтоНа бульваре серых кленов,Грустящих пыльным летомВ песчаном граде. Глупый орНемудрых птиц на темных фонарях.Песок в Венеции, песок и злая пыль, и мутный зной.Полгода небо полнится звездами,Полгода – солнцу продано,Бог мой! Ты был не прав.Нам не достать до неба,Не взять тебя за бороду,За руку – но ты поверь своимСмешным твореньям, что вынужденыЖдать, скучать, пить воду, потеть, вонять, валяться…Помилосердствуй!Истреби!

Несколько мягких лучей сошлись на котле, под которым кружился огонь. Над поверхностью воды в котле собирался горячий туман, предвестник кипения. Теперь четверо бронзовокожих обритых мужчин стояли по обе стороны помоста. Одеты они были в кожаные передники и большое количество черных цепей, своей массивностью производящих впечатление то ли якорных, то ли фальшивых.

Девушки в кольцах, приносившие жабу, теперь также на полотнище, но уже белоснежном, несли большого черного кота. Кот сидел неподвижно, зажмурив глаза, прижав уши и быстро-быстро подрагивая кончиком хвоста.

Доктор вдруг ощутил рядом с собой какую-то пустоту. Ираида исчезла. Впрочем, он тут же заметил ее вновь – она огибала кольцо зрителей, направляясь к оркестру…

Когда успел переодеться Эшигедэй, никто не заметил. Но теперь на нем был очень легкий, развевающийся халат с диковинным орнаментом, а голову венчала высокая цилиндрическая шапка с двумя помпонами у основания.

– Хотя до Вуди Аллена ему далеко… – начал было Сильвестр, но на него тут же зашикали, и он обиженно замолчал.

Эшигедэй завел бубен за голову. Натянутая кожа светилась, создавая нимб. Кажется, руки его были неподвижны, но бубен издавал рокочущие звуки, перемежаемые отзвонами бубенцов. Все тело шамана, облаченное в струящийся шелк, тоже казалось струей, потоком, братом огня. Рокот нарастал, отзвоны делались чаще и тревожнее. Не сдвигаясь с места, он плыл над помостом.

Терзаемый в зале обрывок Вселенной,где правит молитвой волнующий газ,где тело твое, человек подземельный,готовый на все ради горсти опилок,своим воссозданьем грозящий погаснуть,как плавленый воск, как зеленаяскатерть, как древо без сна, разбросавшеелистья по кругу, по кругу, по кругу дерьма…

Величественным жестом Эшигедэй описал бубном полуокружность, а свободную руку вытянул вперед и положил на кота. Кот напрягся совсем уже судорожно, но остался сидеть на полотнище. Пальцы шамана медленно обняли кота за шею, он сделал шаг к котлу…

– Это ты что это – варить кота собрался? – вдруг громко спросил кто-то.

Публика возмущенно замахала на дикаря, посмевшего перебить Поэта, руками и страшно зашипела. Но тут же раздалась в стороны, и перед шаманом встала Ираида.

– Ну?!

Шаман замер. И, наверное, забыл слова, потому что несколько раз беззвучно открыл и закрыл рот.

– Женщина, не мешайте артисту! Где охрана? Что за безобразие? Мы за что платили?

– Отошли! – рявкнула Ираида и толчком ноги опрокинула котел. Кипяток хлынул на пол, пар взметнулся.

– Губимое чадо любоговых ланей, – продолжал декламировать шаман, пытаясь еще что-то изображать из себя. – Не шире угла твой распахнутый глаз, мерцаешь, как деготь…

Ираида дернула за край драпировки-кровли, что-то с паутинным звоном полопалось наверху, и плечи шамана накрыло белым шелком. Четверо «рабов», до того стоявшие неподвижно, бросились к Ираиде. Девушки в кольцах с визгом метнулись куда-то за помост.

Кот, все это время ведший себя смирно, вдруг забился; шаман сунул его под мышку и обхватил голову, будто готовясь оторвать… Кот заорал.

– Ну вот что! – закричала Ираида. – Дай сюда животное! Ты, чумазый!

Доктор и Сильвестр пытались пробиться на крик, расталкивая плотно сбившихся зрителей, и опоздали, конечно же: раздался смачный удар, и один из «рабов», взмахнув кандалами, рухнул в толпу и повалил кого-то еще. Женщины завизжали. Эшигедэй, возвышаясь над всеми, сделал хищный руководящий знак.

Ираида рванула черное полотнище, застилающее помост, и шаман еле удержался на ногах; фаллическая шапка свалилась с его головы, бубен брякнул возмущенно и жалко.