Гладиаторы
Шрифт:
Тогда его дикая ярость прошла. Он привлек ее к себе и заговорил, как некогда, ласковым, успокаивающим тоном.
— Ты дочь Манагема, — сказал он, — дева Иудина. Не пристойно тебе иметь сношения с врагами твоего народа и дома отца твоего. Эти люди признались, что исповедуют гибельное учение назореев, называющихся теперь христианами. Вот почему они сделались омерзительными в наших глазах и должны быть отсечены от нашего народа. Мариамна! Если я могу без мучения снести казнь моего брата, то, конечно, не тяжелое испытание для тебя отречься от этого чужеземца. Мое сердце не из стали, хотя ты часто видишь, что я суров даже с тобой, но теперешние люди, предприняв защиту Иерусалима от язычников, должны отрешиться от всех человеческих привязанностей и слабостей, как ребенок отрывается от груди матери. Я говорю тебе, дочь моя, что жизнь всех моих родных в моих глазах не выше спасения Иуды, и хотя я люблю тебя, Мариамна, горячо и гораздо больше, чем ты думаешь, потому что кто теперь остается у меня, кроме тебя, дочь моя? Но если бы я подумал, что и ты можешь изменить своей земле и вере, то я… говорю без гнева… я пронзил бы моей саблей твое сердце, хотя ты моя плоть и кровь!
Если бы на лице Элеазара было соответствующее его словам выражение, то Мариамна, находясь в возбужденном состоянии, после такой угрозы могла бы признаться, что и сама она христианка, и смело презреть опасность. Но на челе ее отца лежало такое бремя печали, а в глазах была написана такая грустная нежность, что она была глубоко растрогана, и все иные чувства ее уступили место одному чувству глубокой жалости к страданиям этого жестокого, решительного, но глубоко несчастного старика. На минуту она почти забыла об опасности, грозившей Эске, до такой степени сильно было в ней сочувствие к явным мучениям отца, обыкновенно столь твердого и самоуверенного. Она придвинулась к Элеазару и без слов взяла его за руку. Он с нежностью посмотрел на нее.
— Мариамна! — сказал он. — Люби меня еще несколько дней. Мы с тобой одни в мире.
Затем он закрыл лицо руками и умолк, по-видимому, погрузившись в печальные размышления, какие она не смела нарушить. Так просидели они мучительные часы этого долгого и знойного субботнего дня. Всякий раз, как она делала малейшее движение, он поднимал голову и делал знак, чтобы она не меняла места. Это была пытка, но она боялась ослушаться его, а между тем время шло, тени становились длиннее, поднимался ветерок, и она знала, что с каждой минутой тот, кого она любила, становился все ближе к ужасной смерти. Он должен был умереть. Известие об этом пробудило в ней всю пылкую энергию ее народа, и она решила спасти его.
Много планов шевелилось в ее работающем уме, пока она сидела перед своим отцом, боясь теперь, помимо всего прочего, словом или движением возбудить у него подозрение о своих намерениях и сделать свое бегство невозможным. Из всех ее предположений одно казалось осуществимым, хотя и представляло почти не преодолимые для женщины трудности.
Она знала, что, по крайней мере, до завтра ей еще можно действовать. Никакая казнь не могла быть совершена в день субботний, и, хотя с закатом солнца священный день оканчивался, однако, у ее народа был обычай умерщвлять преступников не ранее следующей зари. Итак, ей оставалась вся ночь. Но, с другой стороны, ее отец не выйдет, пока длится суббота, и она вынуждена будет быть с ним до вечера. Она решила ускользнуть ночью, и, воспользовавшись потайным ходом, который был известен только семейству ее отца и через который Калхас проник в римский лагерь, явиться к самому Титу и предложить ему провести солдат этим путем в город под условием, что за эту измену он немедленно отдаст приказ о приступе и оставит в живых Калхаса и его злополучного товарища. По своей неопытности она и не подумала о том, что Тит мог не поверить истинности ее слов и взглянул бы, вероятно, на это предложение как на хитрость, завлекающую его войско в ловушку. Единственная трудность для нее заключалась в выходе из города. Она не сомневалась в том, что если ей удастся пройти в римский лагерь, то ее слезы и мольбы достигнут цели и, какова бы ни была судьба ее самой, Эска будет спасен.
Не без жестокой внутренней борьбы, однако же, пришла она к этому отчаянному решению. В ее жилах текла благородная кровь, и всякий раз, как она думала об этой измене своему народу, на лице ее выступала краска позора. Ей ли, дочери Иуды, вводить врага в святой город? Ей ли, дочери Элеазара Бен-Манагема, отважнейшего воина еврейских войск, храбрейшего защитника городских стен, делаться изменницей, выдающей Иерусалим под чужеземное иго? Она смотрела на сидящего рядом с ней отца, удрученного мрачными мыслями, и силы изменяли ей, когда она думала о его мучительном позоре, если бы он, оставшись в живых, узнал истину, и о том, что, вероятно, этого не случится и он из-за нее доблестно погибнет, отчаянно сопротивляясь неожиданному нападению. Затем она думала об Эске, привязанном к столбу, о криках народа, о жестоких, насмешливых лицах и голых руках, готовых бросить камни. После этого представления в ней уже не было ни сомнений, ни колебаний, — было только одно упорное, непреодолимое решение, обличавшее ее происхождение.
Когда солнце зашло, Элеазар, казалось, вышел из того уныния, какое угнетало его целый день. Теперь суббота кончилась, и ему можно было предаться душой и телом необходимой работе. Он велел Мариамне зажечь ему светильник и принести известные части лат, сослужившие ему хорошую службу и нуждавшиеся в поправке. Это было занятие, которое всякий еврейский солдат выполнял с гордостью и умением. Люди наиболее высокого положения с сожалением отдавали эту починку в чужие руки, и Элеазар принялся за дело с удовольствием, какого давно уже не выказывал. Когда он заделывал дыры одну за другой с надлежащим терпением и умением, каждый удар его молотка, казалось, отдавался в голове его дочери. Она видела, что ей необходимо быть пленницей, а время бежало с такой ужасной быстротой! Наконец, когда ночь уже наступила, мощное тело Элеазара начало поддаваться влиянию голода, возбуждения, усталости и жажды покоя. Раза два или три он склонил голову над доспехами, затем с новой силой взялся за дело и, наконец, снова опустил голову. Она упала на его грудь, молоток выскользнул из ослабевших пальцев, и старик заснул.
Мариамна в нетерпении смотрела на отца несколько минут, казавшихся ей долгими, как часы, пока, услышав его мощное дыхание, не уверилась в том, что ее движения не разбудят его. Тогда она погасила светильник и тихонько вышла из комнаты, сдерживая дыхание, пока не оказалась в безопасности вне дома. Она вышла через потайную дверь, выводившую на большую террасу, возвышавшуюся над садами. Каменная балюстрада и ее широкая лестница были залиты серебристыми лучами луны, делающей ночь под прекрасным небом Иудеи светлее дня туманного севера. Она остановилась, чтобы перевести дыхание и сосредоточить все свои способности на предпринятом деле, и не могла не подивиться открывшейся у ног ее картине. Перед ней расстилались сады, где она играла ребенком, много мечтала, будучи девушкой, отдыхала в тени этих черных кипарисов, подставляя свое молодое лицо под дыхание шептавшего в их ветвях ветерка, веющего из-за холмов Моава, сливавшихся вдали с летним небом. И еще не так давно, среди ужасов и опасностей осады, она ходила по этим ровным лужайкам вместе с Эской, спрашивая себя, как это она могла быть такой счастливой, когда всюду кругом была борьба, разгром и горе? Эта мысль заставила ее действовать немедля, и она поспешно продолжала свой путь. Но уже одного взгляда, брошенного кругом, достаточно было для того, чтобы этот прекрасный, очаровательный пейзаж навсегда запечатлелся в ее памяти.
Мариамна могла бы сосчитать огни римского бивуака, уже зажженные в центре нижнего города и мелькавшие через правильные промежутки на вершине Голгофской горы.
Вид неприятельского лагеря и мысль об опасности для Эски возбуждали ее волю. Она перешла террасу, спустилась в сад и направилась по знакомой ей тропинке, которая должна была привести ее к мраморному бассейну, где была скрытая дверь в потайной ход.
Глава XI
«РАСПУЩЕННЫЙ ЛЕГИОН»
Плита, еще совсем недавно сдвинутая с места Калхасом, легко уступила ее усилиям, и она не без страха спустилась по сырой и кривой лестнице, которая, казалось, вела в самые недра земли.
Лишь только камень упал на свое место, она оказалась в совершенном мраке. Она пробиралась ощупью под влажным сводом этого длинного, таинственного подземелья, невольно дрожа при мысли, на что она может здесь наткнуться, прежде чем снова увидит дневной свет. Страшно было подумать о гадах, которые могли ползать под ее ногами, о неведомых существах, которых можно было коснуться ежеминутно, об опасности быть заживо погребенной обвалом. Но страшнее всего было то, что какой-нибудь безумец мог избрать себе жилищем это место, по странной причуде бесноватых. Здесь она была бы обречена сделаться его добычей, и бегство было бы невозможно.
Подобные опасения были, конечно, не из тех, которые могли бы сделать ее путь веселым, и потому Мариамна с большим облегчением и с чувством глубокой сердечной благодарности заметила по лучу света, проникавшему через густой мрак, что она наконец достигла другого края прохода.
Несколько искусственно разбросанных охапок хвороста скрывали выход. Хворост был недавно раздвинут Калхасом, приходившим в римский лагерь, и Мариамна могла смотреть сквозь него, не будучи замеченной, всецело погрузившись в размышления о том, что делать далее.