Глашенька

Берсенева Анна

Онегинская скамья белела на темной траве так пронзительно, словно от нее самой исходили слова: «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой…»

Они не сбылись, эти слова. Они остались только в книге да в холодеющем вечернем воздухе этого парка. Они были прекрасны, но жизнь их отринула.

Глава 15

Глаша видела сон и во сне же пыталась понять, что он означает.

С ней часто такое случалось. Видимо, это было признаком того, что вся ее жизнь, даже подсознательная, контролируется разумом.

Она относилась к этому спокойно, полагая – что ж, пусть это кажется скучным, но это лучше, чем если фантомы подсознания, ничем не удерживаемые, врываются в жизнь и бессмысленно ее сокрушают, да еще не только свою, но и чужую жизнь тоже.

А этой ночью ей снилось, будто в какой-то деревне, или не в деревне даже, а просто посреди лугов все собаки, кошки, птицы и цветы поменялись местами. Они сделали это, чтобы никого не обижать – никого не ловить, не срывать, ни на кого не лаять и никого не догонять. Это было так красиво и так странно!..

Что означает этот сон, Глаша не понимала, ни пока он длился, ни когда вдруг прервался и она открыла глаза.

Она открыла глаза и все-таки не сразу поняла, почему проснулась. А когда поняла, Лазарь уже прошел от порога к кровати и присел на ее край. Свет он не включил, но шторы были задернуты неплотно, и его силуэт был отчетлив в свете узкого лунного луча.

Он сидел на краю кровати и молча смотрел на Глашу. Конечно, видел, что она уже проснулась, но все же не произносил ни слова.

Глаша нарушила молчание первой.

– Здравствуй, – сказала она. – А Костя говорил, что ты в Китай улетел.

– В Москве развернулся, – ответил он и приложил ладонь к ее щеке.

– Что-то случилось?

– Ты приехала. Подумал, что уезжать, тебя не повидав, это… В общем, это глупо.

И раньше бывало, что он менял ради нее свои планы, но если раньше это льстило ее чувству или хотя бы самолюбию, то сейчас она вдруг поняла, что это не имеет для нее значения.

Он легок на подъем, он сам руководит своей жизнью, и если он счел возможным провести вот этот вот кусочек своей жизни так, а не иначе – значит, ему того захотелось. И то, что он развернул самолет в Москве, не вылетев в Китай, не означает ничего, кроме перемены его желаний. А желания свои каждый, в конце концов, имеет право менять по собственному усмотрению; в этом нет ничего особенного. Да у Лазаря такая перемена может иметь и обычную деловую причину: из Китая поставляется сырье для его заводов, и не исключено, что ему просто удобнее полететь туда не сегодня, а завтра.

Зачем она говорит себе все это, Глаша не знала. У нее не было нужды оправдываться ни перед собой, ни тем более перед ним.

Лазарь молчал. Он не отнимал ладонь от ее щеки. Она молчала тоже и тоже оставалась неподвижной.

Глаза привыкли к темноте, и она могла уже разглядеть не только его силуэт, но и лицо. Она видела его почти так же ясно, как днем. А может, просто знала черты его лица так хорошо, что ей казалось, будто она их видит.

Виски у него были седые, но это не значило, что он постарел. Еще в то утро, когда они проснулись на морском берегу, Глаша впервые заметила седину

у него на висках и удивилась, а он объяснил, что это ничего не значит – отец тоже начал седеть еще до тридцати.

Вот грузнее он сделался с годами, это правда. При его стати это было, может, и не очень заметно, но ходить он стал тяжелее, да и абрис его лица был уже не так отчетлив, как в молодости.

И глаза… Глаша помнила, какими они были, – то шальными, как на площади перед Белым домом, то счастливыми, как на берегу Лисьей бухты и потом, много раз потом, – но всегда светились тем светом, который она, вызывая у Лазаря усмешку над ее художественными вымыслами, называла рембрандтовским.

Света этого больше не было. Просто глаза – карие. По-прежнему красивые.

– Как ты отдохнула? – спросил он.

Она уехала, не сообщив ему, что взяла путевку в Испанию. Но когда он позвонил ей в отель, то сказала, где она. Она не говорила ему, что уезжает в отпуск, не потому, что хотела скрыть это от него, а просто… Просто все шло к тому, что это становится неважно между ними.

– Я отдохнула хорошо, – ответила Глаша.

Если бы она не чувствовала его ладонь на своей щеке, то этот обмен фразами показался бы ей пустым. Но в его прикосновении она слышала совсем другие слова, другие вопросы.

«Ты помнишь меня? – спрашивала у ее щеки его ладонь. – Ты меня все еще любишь?»

Она ясно слышала это. Но что ответить, не знала.

Лазарь вздохнул и убрал руку.

– Можно, я у тебя останусь? – спросил он.

Зачем он об этом спрашивает, непонятно. У него есть ключи от дома, в котором она живет. Дом этот вообще принадлежит ему. Он вошел ночью без звонка во входную дверь и без стука в дверь спальни.

– Останься, – ответила Глаша.

«Что бы он сделал, если бы я сказала «не надо»? – вдруг подумала она. – Ушел бы?»

Но спрашивать не стала.

– Позови водителя, – сказала она вместо этого. – Пусть в кабинете переночует.

– Я его отпустил.

Ну и какова в таком случае цена его деликатным вопросам?

– А что бы ты делал, если бы меня дома не оказалось? – не удержавшись, спросила Глаша. – Или если бы я…

– Не знаю, – ответил он.

Это была правда. Он действительно не знал.

Наверное, в своих делах он осторожен и расчетлив, ну да, конечно, иначе не стал бы тем, кем стал. Но в отношениях с ней расчета не было никогда – Лазарь делал только то, чего не мог не сделать, и делал всегда без промедления. Между его желаниями и его поступками по отношению к ней никогда не бывало зазоров.

Он снял пиджак и повесил на стул, бросил галстук поверх пиджака. Даже в почти полной темноте его рубашка белела ослепительно, как всегда.

– Полотенце в комоде, – сказала Глаша уже ему в спину.

Она слушала, как шумит в ванной вода, и думала, что будет, когда он вернется, ляжет рядом. У нее было такое чувство, будто она ему изменила. Хотя не только измены не было, но даже мыслей об измене, даже того, что в старых романах принято было называть нескромными желаниями. И неловкости она поэтому не чувствовала никакой.