Главный фигурант
Шрифт:
Он вел себя, как разъяренный бультерьер. Чем сильнее дергался охваченный ужасом сержант, тем глубже вгрызались в его горло зубы Разбоева. Жертва даже не думала нанести зверю увечье, чтобы спасти свою жизнь. Дикая природа вошла в свои права, и теперь становилась очевидной картина полного несопротивления антилопы льву, едва его челюсти смыкаются на ее шее.
Он наслаждался этим сырым запахом во рту. Арестант так ненавидел своего врага, что готов был выпить всю его кровь без остатка. И хотя он лишь разорвал ему на шее кожу, ему казалось, что она льется ему в рот ручьем. Он рычал, как довольный своей победой хищник.
– Матерь божья!.. – первым пришел в себя тот из надзирателей, что менее всего жаждал увидеть усмирение непокорного «смертника» и пошел со всеми лишь потому, что пошли все. – Он загрызет его!!
Навалившись втроем, они оторвали хищника от жертвы. Выворачивая Разбоеву руки, они старались не смотреть на его окровавленные зубы и перепачканный черный рот. Лишь тогда, когда щелчки наручников оказали магическое действие на арестанта, он глухо раскашлялся и стал выть, как удивившийся луне волк.
– И кто-то сомневается, что эта тварь могла убить шестерых девочек?! – воскликнул один из надзирателей.
И он, сделав шаг назад, врезал носок своего тяжелого ботинка в бок Разбоева. Арестант глухо ухнул, прекратил вой, и несколько секунд висела тишина, прерываемая лишь глухими стуками из камер, жильцы которых не понимали, что происходит.
– Врача! – опомнился третий. – Быстрее врача – он перервал ему горло!..
Услышав знакомый голос и произнесенные им слова, находящиеся в камерах узники принялись барабанить ногами по внутренней стороне дверей, всячески поддерживая происходящие события. Было чему веселиться – «менту» порвали глотку!
Вид переведенного из колонии для «смертников» был ужасен. От ноздрей до нагрудных карманов камуфлированной формы он был залит кровью, глаза его светились непроходящим страхом, и теперь он, вызывая неоднозначные чувства у коллег, сучил ногами по половой плитке. Брючины его были сыры, и он, отталкиваясь ногами, описывал ровную дугу, обозначенную влажным следом.
Когда стало ясно, что первая медицинская помощь не так уж необходима и в большей степени сержант нуждается в участии не хирурга, а психиатра, трое надзирателей обратили свое внимание к узнику.
– Я не знаю, как в Оренбургской и Вологодской области, а тут... – и один из них обрушил на лежащего на полу Разбоева всю мощь своих ног.
Недолго думая, к нему присоединились остальные.
Разбоева пинали до тех пор, пока на этаж не поднялся тюремный врач. Осмотрев шею надзирателя, он велел поднять его и отвести в лазарет, и лицо его посуровело лишь тогда, когда он склонился над арестантом.
– Ты! – указал он крючковатым пальцем, желтым от йода и другой лечебной химии, на сержанта, попавшегося ему на глаза первым. – Доложить начальнику караула! Я удивляюсь, почему его до сих пор здесь нет! А вы поднимайте тело и тащите в лазарет! И быстро, пока еще есть хоть какая-то надежда...
Через полчаса подозреваемый Разбоев под конвоем был доставлен в окружную гражданскую больницу, где спустя всего пять минут после осмотра он был ввезен санитарами в операционный блок.
Когда Кряжин с Сидельниковым вернулись в кабинет, стрелки на часах показывали, что отсутствовали они всего четырнадцать минут.
Шустин уныло сидел перед телевизором и, едва в кабинете послышался голос советника, встал со стула. Настроен он был решительно и категорично.
– Полагаю, что вы не имеете пг’ава меня более задег’живать, – объявил он. – Вы наг’ушаете мои конституционные пг’ава. Я все понимаю, но, если вы имеете что-то в отношении меня по этому злосчастному событию на Знаменке, пг’ошу вас г’уководствоваться законодательством. Я уже не в состоянии следовать за вами и исполнять ваши пг’ихоти.
– Вот оно как? – искренне удивился Кряжин. Задумчиво сунул в зубы сигаретный фильтр и повращал им меж губ, словно собирался курить папиросу. – А если я вас не отпущу?
– Я найду кабинет, где ваш начальник сливает свой гнев на головы подчиненных! Я буду жаловаться вашему начальнику.
– На предмет чего? – еще сильнее удивился советник.
– Вы незаконно лишили меня свободы.
– А кто сможет это подтвердить? – спросил Кряжин, и – щелк! – над зажигалкой зародился язычок пламени. – Завтра утром я выпишу ходатайство перед судом о водворении вас под стражу, и время задержания установлю для судьи совершенно четко – девять утра двадцать шестого декабря. Это тоже завтра, если вы плутаете во времени.
Сидельникову надоело слушать этот беспредметный разговор. Отодвинув со скрипом кресло, он вышел из-за спины следователя.
– К чему этот базар? – не стесняясь, спросил он, беря Шустина одной рукой за пояс брюк, а второй за воротник с кельтскими узорами. – Зачем философия? – и он понес журналиста в коридор.
– Ты куда? – поинтересовался Кряжин.
– Мы скоро придем, – ответил Сидельников и, выпустив из руки воротник, прикрыл за собой дверь.
Туалет был прямо по коридору за последней дверью. Первое время, останавливаясь перед спаренным помещением и разглядывая фигурки людей на табличках, капитан терялся. Фигурки были очень похожими, короткую юбку на сигнатуре можно было запросто принять за мужские семейные трусы, а шляпу на голове – за женскую. Теперь он знал наверняка, что мужики на Большой Дмитровке ходят всегда налево. Писсуары расположены именно там.
Ближайший из них и требовался сыщику. Воротник репортера он не держал в руке уже давно, но пояс держал крепко, и чуть выше того уровня, которое требовалось для Степана Максимовича для бега на носках. А потому получилось, что в туалет он почти влетел.
– Вот тот кабинет, где начальник Кряжина сливает свой гнев! – И Шустин больно стукнулся лбом о холодный белоснежный кафель.
В первые секунды репортер услышал гул водопада, но потом звук пропал. Уши его были полны ледяной воды, и слух восстановился лишь после того, как он вновь занял вертикальное положение.
– Если ты еще раз пикнешь о своем ущемленном положении, тебе грозит пневмония, – пообещал капитан. – Мы будем приходить сюда каждый вечер.
Глаза журналиста яростно сверкали. Такого унижения он не испытывал никогда в жизни. Даже когда его били битами, он знал – за дело. Хотя и плохо сделанное. Теперь же его искупали в писсуаре Генеральной прокуратуры.
– Вы поплатитесь за это!.. – зловеще заверещал он. – Вы в сговоре!.. И я докажу это вашему г’уководству! Ничего-о-о-о!.. Не таких садили! А ту иг’гу в хорошего и плохого полицейского я знаю наизусть! – он махнул потяжелевшим от воды рукавом свитера и хищно оскалился. – Теперь, очевидно, я должен поплакаться в жилетку следователю, чтобы он предложил мне условия сделки?! И что я должен сделать? Признаться в соучастии на Знаменке?! Чег’та с два! Я посажу вас, негодяи!..