Глаз дракона
Шрифт:
Глаза Барбары, их цвет меняется от бирюзового до шиферно-серого, в них бьются тысячи вопросов.
— Медицинские процедуры. Насильственное хирургическое вмешательство. Не понимаю. Что вы говорите, что говорит этот профессор? Что же это за такие операции?
Старший следователь изнутри прикусывает губу. Распутывает клубок слов. Выплёвывает их…
— Их органы, их удалили. Удалили в ходе хирургической операции. Удаляли систематически.
Пиао утирает блевоту с губ. Тряпка жирная, от неё крылья тошноты бьют ещё чаще. Горячая рука ложится на плечо. Запах алкоголя, конфет и микстуры от кашля прорывается через вонь желчи.
— Вот, Босс, попейте. Мы решили открыть бутылочку. Оцените, как там всё расписано на этикетке…
Старый добрый «Сазерн Комфорт». Старший следователь ухватывает бутылку за узкое горлышко и крепко прикладывается. Яобань хлопает его по спине.
— …а этот пилот профессионально закладывает за воротник. Полбутылки. Три глотка, и полбутылки как ветром сдуло. Жажда Императора.
Чжи-8 набирает высоту. Трясётся. Пиао трясётся. Ещё раз прикладывается. Подслащенный напалм. Он прижимается к задней переборке. Сердце Чжи-8 стучит прямо ему в спину.
— Ну что, Босс?
Кивает в середину кабины, где Барбара Хейес… глаза её смотрят сквозь сталь и годы. Пиао не хочется слов. Слова. Но может они успокоят тошноту.
— Я сказал матери, как убили её сына. Сказал матери, что он умер на операционном столе…
Ещё глоток. Жар его растекается в голове.
— …сказал матери, что ему вырезали органы.
Яобань берёт бутылку.
— Это было в отчёте профессора Паня?
— На последней странице?
Пиао кивает. Голова плывёт, как собака в канале.
— …Извините, Босс. Сроду в жизни не читал последние страницы. Всегда думал, что там пишут херню.
Чжи-8 проваливается. Пиао ещё крепче вжимается в перегородку. Сердце стучит в такт с пульсом ротора.
— Эта последняя страница удалась.
Соскальзывая на железный пол, старший следователь ведёт по серпу сварного шва пальцем.
— Босс, о чём мы говорим? Операции. Вырезали органы. Похоже на безумие какое-то.
Пиао берёт бутылку. Допивает. Втыкает в этикетку. Представляет себя жуком, ползущим по громадному старому дому. Исследующему старый добрый пароход. Отваливающий от берега старой доброй Миссисипи.
Похоже на безумие.
Снаружи, за железными пределами Чжи-8 пролетает земля. Бесформенная пустыня, пограничные территории, истыканные электрическими пометками деревень, посёлков, городов. Полёт из безумия в нормальный мир. Из безумия… земли северо-востока, дальнего севера. Земли безмолвных слёз. Неуслышанных криков.
ПИНФАН.
— Мы пролетали над этой деревушкой. В тридцати километрах от Харбина. Теперь её едва ли заметишь. Здания, одни здания. И безумие.
Бутылка выскальзывает на пол, разлетаясь взрывом прозрачных осколков.
— Они там ставили эксперименты на людях. Заражали их смертельными вирусами. Медленно замораживали. Наблюдали длительные последствия обморожения. Расчленяли живыми. И в сознании. Вырезали у них органы.
— Пинфан, секретная японская исследовательская база в последнюю войну. Вы о нём говорите, да, Босс?
Достаточно посмотреть в глаза. Старший следователь может обойтись без слов. Обойтись без кивка.
— Вы говорите, над телами ставили эксперименты, как там? Резали их, пока они ещё были, блядь, живыми?
Пиао поднимается на ноги. По стеклу идёт в середину кабины… к Барбаре.
— Очередной Пинфан, — всё, что он говорит. Страна безмолвных слёз. Страна неуслышанных криков.
Она молчит. Всю дорогу до Нунцяо… стальные крылья непрерывно молотят воздух. Они с Пиао сплели пальцы. Иногда она давит, до белых костяшек; иногда расслабляет руку.
Единственный барометр её чувств. Рука и слёзы. Его мать, его жена, теперь Барбара. Женщины, бездонный колодец слёз. Он часто пил из него.
Машина ждёт на взлётной полосе. Они садятся назад, она по-прежнему держит его за руку, не осмеливается выпустить. Ей кажется, будто только эта рука, как якорь, держит её на месте. И каждый раз, как они встречаются глазами, происходит вспышка. Как солнце, упавшее на воду.
В коридоре Цзин Цзян темно. Тихо, слышно только дыхание города. Звук ключей, поворачивающихся в замке, утешение. Внутри комнаты колышутся занавески, болтаются, как воздушные змеи, привязанные к земле верёвочкой.
Иногда одна верёвочка держит нас там, где мы есть и хотим быть.
Она касается его. Расстёгивает пуговицы на рубашке. Руки её ложатся ему на грудь, скользят по плечам; рубашка падает на пол. Ни на секунду её глаза не отрываются от его, впитывают каждый отблеск радужки. Руки крепкими взмахами ласкают его бока; штаны, трусы, ботинки, носки летят в сторону. Он обнажён и не пытается скрывать наготу, руки разведены. Она целует его в плечо, выскальзывая из одежды, из белья… шёлк слетает с кожи на пол. Она идеальна от пальцев ног до кончиков волос. Пиао приближается к ней, зрачки её глаз расширяются. Дыхание рвётся с губ. Удар… электричества, когда они касаются друг друга. Она — жар, он — лёд. Она мягка, он твёрд. Она на вкус похожа на цветы и сон. Слёзы и зубную пасту. Он пьян от неё, от её вкуса, её прикосновений. Он входит в неё ещё до того, как они падают на белоснежное поле одеяла. Её ноги обвивают его развёрнутым шёпотом, секретным словом. Всё, чем он был, что есть и чем станет… внутри неё. Ночь, стык пурпурного бархата и небес. Набор расчленённых, выпавших из времени образов и воспоминаний.
Она говорит только одну фразу, пока они вместе переживают эту ночь. Одну фразу, пока слёзы молчаливо крестят его грудь, когда он впервые входит в неё.
— Дай мне украсть у тебя этот миг.
Он в жизни не слышал слов честнее этих. Он бы заплакал, должен был заплакать прямо там, прямо тогда, но не знает, как.
Глава 21
Обращайся со смертью как с жизнью.
Вонь бьёт в нос. Пиао задерживает дыхание, пока не заходит в глубь здания.