Глаза Сатаны
Шрифт:
«Миньон» подвели на четверть мили к причалам, две шлюпки, набитые матросами, быстро причалили к берегу, и только тогда по городу пронеслось, что в городе пираты.
– Охватывай город! Отсекай уход жителей. Богатый район бери! Бедноту не трогать! Вперёд!
Матросы с измазанными на индейский манер лицами, устремились к богатым домам, складам, к крошечной казарме для десятка больных солдат. В редкой стрельбе, больше для страха, чем для поражения, три десятка англичан и десяток негров с мулатами в считанные минуты парализовали богатые дома горожан. Блокировали, разоружив почти не сопротивлявшихся солдат с их лейтенантом, и принялись грабить и насиловать.
Долгое сидение в Сан-Хуана без права выйти в город, так озлило матросов, что любое сопротивление тотчас каралось смертью.
Наши казаки, захваченные общим азартом разрушения и наживы, хватали в руки всё самое ценное. Приглянувшихся женщин тащили по углам, визг и вопли никого не останавливали, пока всё накопившееся в матросах не успокоилось и не притухло.
– Всех богатых горожан пригнать сюда, на площадь! – распоряжался Мак-Ивен, размахивая шпагой и пистолетом. – Всё ценное сюда! Ничего не оставлять! Потом разберёмся!
Когда два часа спустя два десятка богатых горожан были собраны и от ужаса не могли даже пытаться протестовать, Мак-Ивен решительно заявил им:
– Если не хотите больше насилия и пыток, не хотите руин города – даю полчаса на сбор двух тысяч песо золотом, сеньоры! Женщин отдельно! Через полчаса начнём насиловать и пытать! Идите, сеньоры!
Женщины воем огласили площадь, взывали к Господу, а церковь уже стояла голая с ободранными стенами, осквернена и обесчещена.
Гора разного скарба высилась на площади и два матроса, один из которых был Джек Крэбб, сортировали, разбирали эту кучу, готовя к отправке на судно
Испанцы торопились, а Мак-Ивен, злорадно ухмыляясь, прохаживался перед женщинами и их дочерями, словно выбирал себе жертву. Его провожали умоляющие глаза, молитвенные заклинания и просто вопли отчаяния и ужаса.
Капитан временами приближался к какой-нибудь смазливой девушке. и та от ужаса готова была сойти с ума. А он любовался впечатлением, произведённым на несчастную девушку, брал её за подбородок, улыбался и отпускал.
Надо отдать должное, Мак-Ивен не любил насилие. Он предпочитал уговорить какую-нибудь женщину попроще и, если получалось так, как ему нравилось, он даже одаривал её некоторыми украшениями и отпускал.
Вот и сейчас он выбрал сеньору лет под тридцать и долго уговаривал с ним разделить радость общения. Та долго в страхе отказывалась, призналась, что вдова, и Мак-Ивен заявил, что от её согласия многое зависит.
Он отошёл, а женщины, как он понял, стали уговаривать её согласиться на домогательства этого, не такого уж противного англичанина.
Эти уговоры и, наконец, согласие, больше всего понравились капитану. Он отправился в ближайший дом богатого сеньора, ставил охрану, и около часа забавлялся с сеньорой. После чего в значительной степени подобрел, больше не издевался над женщинами, а молоденьких девушек тут же отправлял домой. Самых миловидных одаривал их же украшениями, которые они сами должны были отобрать.
– Ну и чудит наш капитан! – весело восклицал Омелько. – Постоянно что-нибудь придумает. Матросам нравится это, ты заметил, Ивась?
– А как не заметить? Наше раздаёт. Не из своей доли, а из общего!
– Что это ты, хлопец? – Демид даже присвистнул. – Жалко стало чужого? А как этим бедолагам? Они сколько раз помирали от ужаса, видя наши рожи и угрозы смерти. Не жадничай, Ивась! С чего бы ты так?
Юноша не обиделся, но в душе согласен с друзьями не был. Последнее время он много думал. Дела на борту в Сан-Хуане было мало, и безделье навеяло на него странные для самого мысли. Он даже их побаивался, но избежать их не стремился.
К вечеру испанцы снесли всё, что требовалось. Кроме двух тысяч золотых песо, было около пятисот в ценных предметах украшений, посуды и тканей. К этому добавили штук тридцать свежих окороков, яиц несколько корзин, маиса, даже немного пшеничной муки, что было большой редкостью в этих местах. И несколько живых свиней, кур, гусей и прочей снеди, которую свозили на судно уже местные лодочники, избежавшие погрома.
– Бить всем сбор! – распорядился Мак-Ивен. – Джеймс, бей в барабан. Пора отваливать. Повеселились и хватит. А то перепьются, как в прошлый раз.
Шестнадцатилетний юнга Джеймс, которого все звали Пирожок за его улыбчивость и румяную физиономию, забил в барабан, сзывая разбрёдшихся матросов, беспечно отдавших себя на милость горожанам. Но те были слишком напуганы и не помышляли об отпоре или мести.
При свете луны «Миньон» неторопливо покинул гавань, взяв курс на юг.
Ивась стоял на румпеле, всматривался в стрелку компаса, поглядывал на чёрное небо в огромных хитрых звёздах, подмигивающих в вышине.
Рядом облокотился о поручни помощник Солт. С этим офицером у матросов были простые отношения. Не сравнить с Бартом.
Ивась чувствовал усталость, сонливость. У грот-мачты сидели четверо вахтенных матроса и играли в кости, вяло перебрасываясь словами. Всё вертелось о предполагаемой делёжке награбленного, и каждый мечтал по-своему ощутить свои богатства.
– Солт, может, я прилягу на полчасика! – взмолился Ивась, глянул на помощника без уверенности в успех его предложения.
Солт обернулся, безразличными, осоловевшими глазами смотрел некоторое время на молодого матроса и вдруг сказал:
– Ты, я видел, не очень-то охоч до рома, Джон. С чего бы это?
– Не нравится такое крепкое, как ром. Вино лучше.
– Ты молодец, парень. Недаром Том тебя просил устроить сюда. Ты хоть доволен этим?
– А что? Мне нравится всё новое. А тут столько всего, что в моей прежней жизни и за всю жизнь не увидеть. И возможность хоть немного скопить на будущее. Верно, Солт?
– Как сказать, Джон. Как сумеешь и как удастся. Ладно, Джон, ложись у румпеля, погода тихая. Я постою до ближайшей склянки.
Ивась тут же лёг на ещё немного тёплые доски палубы. Роса ещё не выпала и было сухо. Он уже стал быстро погружаться в сон, как что-то подтолкнуло его, и он очнулся. Прижатое к доскам ухо уловило тихие голоса.