Глиф
Шрифт:
Последнее вообще звучало как насмешка.
Ясно и ежу: за всем этим стоял Киселевич. Он давно точил зубки на «Радомбуд». Непонятно только, к чему все эти сложности? Убийства бомжа было бы вполне достаточно, чтобы закрыть Радомского всерьез и надолго. Или они опасались, что история с киднеппингом Ромчика и шантажом вылезет наружу, и Радомский выкрутится? Мол, дескать, сына похитили, бомжа убили, меня подставили… А ведь эту карту и в самом деле стоило разыграть…
Радомский как раз думал об этом, когда дверь его камеры открылась, и вошел тот самый горбун в стареньком совдеповском костюме «в
— Добрый вечер, — поздоровался он, и с этого начался побег Радомского из тюрьмы — наверное, самый странный и самый скучный побег в истории пенинтециарных заведений всего мира.
Пока Радомский размышлял, сразу ему вцепиться в глотку горбуну, или сначала как следует приложить его головой об стенку, тот невозмутимо сказал:
— Пойдемте, Геннадий Романович. У нас не так много времени.
И вышел из камеры. Радомский медленно, как во сне, встал с нар и последовал за ним. Да, точно. Это было похоже на странный, тягучий сон. Не кошмар, но прелюдию к кошмару. Такое снится обычно после тяжелого перепоя, когда просыпаешься посреди ночи, долго не можешь уснуть, а потом соскальзываешь в странное состояние полусна-полуяви, обремененное грядущим похмельем…
Люди на пути горбуна и идущего за ним Радомского (а впрочем, какие это, к дьяволу, люди? так, менты поганые, шелупонь…) уступали им дорогу, будто не замечая. На часах было около пяти вечера, в отделении полно народу, у дежурных — пересменка, «беркуты» выгружают буянящих футбольных фанатов, какой-то чин в расшитом золоте мундире дает интервью на телекамеру — словом, цирк да и только, а Радомского и горбуна никто не замечает!!! Ладно горбуна, но Радомского-то в городе каждая собака знает!
Было это настолько дико и нелепо, что Радомский предположил на мгновение, что горбун всех подкупил. У него самого был такой план побега, придуманный в камере от скуки: сунуть ночному дежурному пару сотен, пообещать еще, и попросить вывести через черный ход. Ведь бегал же этот сопляк за сигаретами, когда Радомский дал ему двадцать баксов и сказал: сдачу оставишь себе…
Но то — ночью. Втихаря. А тут — по наглому. Средь бела дня и толпы народа. Да еще и под прицелом телекамеры.
Стоп, осенило Радомского. Он же сам — мент, горбун этот сраный. Или чекист. И это все — сплошная разводка и подстава. Вполне в их духе…
— Меня что, отпускают? — спросил Радомский, когда они с горбуном оказались на улице.
— Ни в коем случае, — ответил горбун. — Вы только что совершили побег. С чем я вас и поздравляю!
— Так. А если я не хочу совершать побег?
— Воля ваша, — пожал косыми плечами горбун. — Можете вернуться обратно. Выбирайте, провести остаток дней в камере или продолжить Игру. Выбор за вами, мое дело — вам этот выбор предоставить. Тюрьма или Игра. Вы так славно начали, Геннадий Романович, не стоит останавливаться…
Радомский мрачно поиграл желваками.
— Вы говорили, что я стану ключевым игроком, — после долгой паузы, сказал он.
— Совершенно верно, — подтвердил горбун.
— Что для этого надо?
— Как это — что? — удивился горбун. — Ключ, разумеется. Ключ к Игре.
— И где его взять?
Горбун на пару секунд задумался, а потом сделал странное движение плечами. Будто поправил надоевший бутафорский горб.
— Ключ в настоящий момент находится у Вероники Загорской, — сообщил горбун. — Но она об этом не знает. А сейчас прошу меня извинить, мое время здесь заканчивается. Вам, кстати, тоже советую поторопиться…
Что Радомский и сделал. Мобильник у него конфисковали, поэтому связаться с Вязгиным не было возможности, переться сразу к Загорской было бы неосмотрительно, а Илона жила совсем рядом с ментовкой…
Илона, при всей тупости, курс первичной дрессуры в модельном агенстве все-таки прошла, поэтому на появление хозяина отреагировала, как следует: чмокнула в щечку, без лишних вопросов набрала ванну, накрыла на стол и расстелила постель. И только потом, после ванны, полбутылки коньяка и двух заходов умопомрачительного секса (у Радомского был стояк, как у шестнадцатилетнего — адреналин, наверное) поинтересовалась, как подозреваемый в убийстве Радомский оказался на свободе.
— Горбун помог, — буркнул Радомский, и тут Илона принялась кривляться и излагать свои теории. Радомский, осоловев от коньяка, пропускал ее высокопарные сентенции мимо ушей, и начал было уже клевать носом, когда в дверь позвонили.
— Кто там?! — вскинулся он.
— Сейчас гляну… — испуганно прошептала Илона. До ее микроскопического мозга, видимо, только что дошло, что она занимается укрывательством беглого преступника.
Ладно, она — курица, я-то чего расслабился?! — мысленно зарычал на себя Радомский, пока Илона голышом и на цыпочках кралась в коридор. Если там менты… Возвращаться в камеру не хотелось совершенно.
— Все нормально, — все так же шепотом сообщила Илона, вернувшись обратно. — Это Анжела, наверное, проведать меня пришла…
Илона машинально потерла левое запястье, обмотанное лентой пластыря.
— Анжела? — удивился Загорский, надевая штаны. — Какая Анжела? Медиум которая?
— А ты ее откуда знаешь? — хлопнула ресницами Илона.
— Жена познакомила…
Анжела тем временем снова настойчиво позвонила в дверь.
— Наверное, свет в окне увидела, — предположила Илона, накинув халатик. — Теперь не уйдет, она настырная… Может, отправить ее?
Радомский заправил футболку в штаны и задумчиво покачался с пятки на носок.
— Нет, — сказал он. — Зови ее. Медиумы нам понадобятся…
16
Глупо, глупо, глупо, глупо!
Слово это билось в голове Марины раненной птицей, вторя ударам неистово колошматящегося сердца в груди, пульсированию жилок на висках и болезненным, будто раскаленные шурупы буравили череп, ожогам мигрени, от которых немело лицо и начинали мелко дрожать руки.
Как же это было глупо — гнаться за уродом-рабочим, одной-одинешенькой, да еще и с пустыми руками! Впервые в жизни Марина подчинилась инстинкту: раз убегает, значит, надо догонять — и теперь остро жалела об этом. Ведь одно дело — догонять, и совсем другое — догнать… Что она будет делать с Заячьей Губой, настигнув его, Марина в начале погони подумать не успела, а сейчас, в процессе, думать уже не могла в принципе.