Глинка
Шрифт:
— Не то время!
— Да придет ли оно, время? Что ты, Корней Филиппович, не ждешь ли, что пригласят нас самих пожить вместо бар? — роптали те, кто, устроившись на барских перинах, ждали удобного часа вскрыть кладовые.
— Не знаю, думаю, что придет… А пока… хотите, сам раздал!.. на душу, за что ответ не держать. Вот полотно, например: управляющий должен был нал! отдать, а припрятал. Зачем оно господам, домотканое, а если и в запас — так обойдутся, не бархат…
— Скуп ты, Корней Филиппович… А если, вымолвить страшно, Бонапарт волю нам даст и упредит господ?.. Скажет: «Ныне я здесь царствую».
— Тогда другого старосту выберете. Я при французах не пригожусь. А что до воли — так хотя у Бонапарта и нет крепостных, зато иноземные ему крепостными станут, иначе — мы с вами!
Люди удивлялись уверенности его, с которой он говорил об этом, и еще больше тому, с какой жадностью, без сна и отдыха, дорвавшись до господской библиотеки, читал оп сутки напролет и, бывало, спрашивал в изнеможении тех, кто навещал его:
— Ну где там… французы? Не прибрели еще? Я еще немного поразберусь тут… в людских мыслях и выйду…
Жена носила еду еду в библиотеку, как летом в поле, и, выходя, жаловалась встречавшим ее женщинам:
— Читает… Может, нужно это ему, чтобы француза встретить. Не рехнулся бы? Сколько сил кладет… И чего ищет в книгах?
День, когда Векшин наконец покинул библиотеку, запомнился мужикам по буйной метели, закрывшей все входы к барскому дому. По сугробам, прокладывая путь из нетопленного заброшенного флигеля, шел он с пачкой книг под тулупом, радостный и немного смущенный… Очень уж откровенна была сейчас его неуместная радость, по трудно было ее спрятать. Он повел мужиков к себе и при жене, довольной его приходом, читал о французах переложения из Корнеля, стремясь запомнить в адрес французских «господ» самое ядовитое и этим навсегда снять вопрос о возможном их превосходстве, о том, что принесет сюда Бонапарт. Но главное — Векшин так ловко, пользуясь больше слышанным, чем книгами, сумел изобразить французов в лицах, что как бы подготовил мужиков к их приходу.
Свободного времени стало много, барщина отошла, работа замерла. В избах шли беседы о том, что делать, когда придут французы, об ополчении. Напевали песенку, занесенную кем-то из Ельни:
И не так еще беда,
Что сбежали господа,
Ио приходят фуражиры,
С ними синие мундиры.
Но мужик наш не простак,
Знает, надо встретить как…
В лесу вырыли глубокие ямы, обложили их тесом и свезли туда имущество, что поценнее, зерно и припасы. Коров и коней загнали в чащу, поручив их попечению пастухов, и кто пе ушел в ополчение — напустил на себя придурковатость и немощность. Бабы стали вдруг ходить скособочась и прихрамывая. Утверждали после, что виной этому их поведению был не только Корнель, но и театр в Шмакове: якобы посвященные в игру деревенских актеров, в то, как следует в комедиях ломаться, пытались они одурачить нежданных пришельцев.
Трудно судить о том, удавалось ли это им, но тех фуражиров, от которых не успели вовремя скрыться, они ввели в явное замешательство и даже растерянность.
— Кто жил в этом доме? — спрашивал Настю молодой французский лейтенант, указывая на барский особняк.
Лейтенант хорошо говорил по-русски. Это и подкупало и настораживало.
— Генерал Глинка! — ответила Настя, не покраснев.
— Где он?
— Его убили мужики.
— Что ты? — удивился лейтенант.
— А мужиков угнали на каторгу, — тем же тоном сообщила Настя.
— И никого теперь нет?
— Никого.
— Когда же это случилось?
— Да вот перед войной.
— И соседа вашего — верст двадцать отсюда — также мужики убили? — начинал догадываться лейтенант об издевке над ним.
— Тоже убили, — соглашалась опа.
— Почему же это?..
— Не было от него жизни, отнял все у мужиков, коров, кур…
— Ничего после него не осталось? — спросил лейтенант недоверчиво.
— Что осталось — взяли в армию.
Фуражир минуту о чем-то раздумывал, потом безнадежно махнул рукой своим солдатам и увел их с дороги. Он не мог знать о том, что разговор его с крестьянкой был лишь повторением одного из актов старинной пьесы, относящейся к временам Пугачева, которую играли некогда в шмаковском поместье и теперь вспомнили, несколько изменив на свой лад.
А Настя ночью нашла в лесу Векшина, рассказала о происшедшем.
— Стало быть, уберегла?
— Говорила то, что вы велели, — скромно ответила она. — Ушел.
— Ну, другой придет, Настя.
Другой фуражир пришел вскоре, и без драки не обошлось. Произошло то, что описывали Ивану Николаевичу в письмах и позже в «Русском вестнике». Отряд французов осадил Новоспасскую церковь, в которой заперлись крестьяне. Из-за икон через выбитые окна во французов стреляли из дробовиков. Священник Иоанн Стабровский руководил крестьянами.
— Что с них взять? — раздраженно спрашивали друг друга два французских офицера, видя бесплодность этой осады. — Что у них есть в церкви, кроме икон? Зачем они дерутся?
И отряд отошел от церкви. Солдаты ринулись в барский дом и в крестьянские избы. В доме поломали кое-где оставленную мебель, а в зале на стене кто-то из солдат написал по-французски: «Победители должны кормиться лесом! Да здравствует император!»
В это время в армии Наполеона уже начинался голод и разброд. Вскоре Наполеон отступил. Следом за ним шли, не миновав и Новоспасское, войска Кутузова. Фельдмаршалу, проезжавшему в карете через Ельню, рассказали о действиях партизан, о том, как Новоспасские комедианты надсмеялись над французами.
— Неужто так было? — спросил Кутузов своего адъютанта.
— Верно передают, ваша светлость.
— Стало быть, не только дубиной мужик воевать горазд, но и словом… А кому поместье принадлежит?
— Капитану в отставке Глинке, ваша светлость.
— Старик небось?
— Молод, ваша светлость, с малых лет, как говорится, в отставке. Не воевал никогда.
— Вот что? — фельдмаршал поморщился. — Знаю таких, «коммерции-офицеры» называл их Суворов, ну да ладно, хоть крестьян своих не в загоне держал, ишь бойкие какие! Что придумали!