Глубина в небе (авторский сборник)
Шрифт:
— Я уверен, что Триксия видит то, что относится к основному тексту перевода, как аминезские и ладильские слова — к незейским, словам языка, которым пользуемся мы с вами.
Рейнольт долго молчала, пустым взглядом уставясь в пространство. Иногда это означало, что разговор окончен, а она просто не потрудилась его отпустить. Иногда же это выдавало напряженную умственную работу.
— Так, значит, вы хотите сказать, что она достигает более высокого уровня перевода, даруя нам озарение через игры с нашим самосознанием.
Типичный для Рейнольт результат анализа, неуклюжий и точный.
— Да! Именно это я и хочу сказать. Вы по-прежнему стремитесь к переводам со всеми указателями, исключениями и предостережениями, потому что ваше понимание продолжает углубляться. Но ключевой момент удачной торговой операции — постичь нутром, чего хочет и к чему стремится партнер.
На это объяснение Рейнольт купилась. Во всяком случае, Нау введенные Триксией упрощения понравились, и даже чудные ладильские единицы. Остальные переводчики мало-помалу воспринимали обозначения Триксии. Эзр сомневался, что кто-нибудь из несфокусированных авральников обладает достаточной подготовкой, чтобы судить об уровне переводов. Вопреки собственным бодрым заявлениям, Эзр тревожился все сильнее: метапереводы паучьей речи, выполненные Триксией, уж слишком сильно напоминали историю Рассветной Эпохи, которой он ее заинтересовал как раз незадолго до атаки. Нау, Брюгель и Рейнольт не увидят сходства, но Эзр по Рассветной Эпохе специализировался и замечал подозрительно точные совпадения.
Триксия последовательно игнорировала физическую природу пауков. Возможно, это и к лучшему, учитывая, какое отвращение многие люди испытывают к обычным паукам. Но существа эти и вправду нечеловеческой природы, по облику и жизненному циклу они отстоят от человечества дальше, чем все известные разумные формы жизни. Некоторые конечности у них выполняли те же функции, что у людей — челюсти, зато у пауков не было ничего похожего на руки и пальцы: взамен они пользовались для манипуляций с предметами обширным набором лап. Эти различия в переводах Триксии практически исчезли. Попадались спорадические упоминания об «указательной руке» (вероятно, вон та передняя конечность в форме стилета, которая умеет складываться несколько раз), о средних или передних руках — и это было все. В школе Эзр видел столь же гладкие переводы, но выполненные экспертами, располагавшими опытом нескольких десятилетий работы лицом к лицу с клиентами.
Детские познавательные радиопередачи — по крайней мере, Триксия их так называла — в мире пауков уже были известны. Она перевела название передачи как «Детский час науки», и пока что эта передача оставалась наилучшим источником сведений о пауках. Радиошоу идеально сочетало научный жаргон, в котором люди преуспели больше всего, и повседневный, обыденный язык культуры. Никто не знал, обучают ли детей в этой программе или просто развлекают. Правдоподобное предположение заключалось в том, что передача была посвящена корректирующему обучению детей военнослужащих. Но перевод названия от Триксии схватывал ее суть, придавая всему невинную и симпатичную окраску. Арахна Триксии Бонсол напоминала сказку Рассветной Эпохи. Иногда, проведя в обществе Триксии целый день (она могла ему за это время и слова не сказать, если фокус ее сужался настолько, что из него выпадало все человеческое), Эзр задумывался, не исходят ли эти переводы от прежней Триксии, захваченной самым эффективным рабством всех времен и народов, но все еще не оставившей надежды вырваться на волю. Мир пауков — единственное окошко в темнице ее фокуса. Может, она искажала то, что слышала, создавая для себя счастливую сказку там, где достичь подлинного счастья не представлялось возможным.
Стояла Срединная Фаза, и Принстон восстановил большую часть былой красоты. В более прохладные годы строительство пойдет дальше: появятся открытые театры, Дворец Лет Увядания и университетский дендрарий. Но к шестьдесят-девятнадцать уличная паутина предыдущих поколений была уже полностью восстановлена, закончилось воссоздание центрального делового района, а в университете круглый год шли занятия.
В других отношениях год шестьдесят-девятнадцать сильно отличался от пятьдесят девять-девятнадцать, а тем более, скажем, от десятого года всех предшествующих поколений. Мир вступал в Эру Науки. В заречных низинах, где некогда сеяли рис, появился аэропорт. На высочайших городских холмах взметнулись радиомачты, и ночью их дальнекрасные ориентировочные огни были заметны за много миль.
К шестьдесят-девятнадцать сходные перемены претерпели большинство городов Аккорда, а равно крупнейшие города Тифштадта и Клана. Города более бедных государств изменились меньше. Но даже по меркам новой эры Принстон был особенным местечком. То, что там происходило, на видимом глазам ландшафте пока не отражалось, но семена еще более великой революции уже созревали.
Хранкнер Аннерби прилетел в Принстон весенним дождливым утром. Такси везло его из аэропорта у реки через центр города. Аннерби вырос в Принстоне, и старый офис его строительной фирмы размещался тут. Он прибыл, когда большая часть магазинов еще была закрыта; там и сям возле стоянки такси суетились уличные уборщики. В холодном дожде лавки и деревья сверкали тысячецветными радугами. Хранкнер любил исторический центр, где многие каменные фундаменты пережили больше трех-четырех поколений и даже новые верхние этажи из бетона и кирпича следовали архитектурным веяниям более древним, чем кто-либо из живущих.
Выехав из центра, они стали подниматься на холмы к новым районам. Некогда тут простирались королевские земли, но правительство их продало для возмещения расходов на Великую Войну, конфликт, который новое поколение уже называло попросту «войной с тиферами». Некоторые участки нового города были застроены трущобными времянками; другие, те, что повыше, — элегантными особняками. Такси петляло по дороге, медленно приближаясь к самой высокой точке нового тракта. Ее закрывали мокрые папоротники, но там и сям проглядывали постройки. Неслышно раздвинулись ворота, но слуги не появились. Гм. Там же наверху настоящий дворец.
Шерканер Андерхилл стоял у парковочного круга и выглядел на этом величественном фоне весьма неуместно. Дождь утих, перейдя в приемлемую морось, но Андерхилл раскрыл зонтик над Аннерби.
— Добро пожаловать, сержант! Добро пожаловать! Я много лет зазывал тебя в гости в мой домик на холме, и наконец ты здесь. — Шерканер пожал плечами. — Мне столько всего надо тебе показать… и список этот начинается с двух важных, хотя и маленьких пунктов. — Он ткнул зонтиком себе за спину. Спустя миг из шерсти на спине высунулись две крохотных головки. Дети боязливо прижимались к папе. Вряд ли старше нормальных детей в пору Ранней Яркости, подросли как раз настолько, чтобы уже казаться симпатичными.
— Малышку звать Рапса, а этот мальчик — Хранкнер.
Аннерби заставил себя сделать небрежный шаг вперед. «Они, наверное, назвали ребенка Хранкнером в мою честь. О Боже Глубин!»
— Рад с вами познакомиться. — В лучшие времена Аннерби и то не умел обращаться с детьми: из доступных ему занятий ближе всего к воспитанию детей лежала муштра новобранцев. К счастью, это же объясняло его неуверенность.
Дети, казалось, почувствовали его омерзение и тихо спрятались.
— Не обращай внимания, — сказал Шерканер с привычной рассеянностью. — Вылезут и станут играть, как только внутрь попадем.
Шерканер провел его в дом, не переставая болтать о том, сколько всего надо Аннерби показать и как хорошо, что Хранкнер наконец прилетел. Годы изменили Андерхилла, во всяком случае физически. Исчезла болезненная худоба; он перенес несколько линек. Шерсть на спине у него была густая, отцовская: странно такое видеть в нынешней фазе солнца. Тремор головы и передней части тела несколько усилился.