Глубинка
Шрифт:
2
К полудню вернулся сын старика, широкий, рыжебородый мужик в синей навыпуск рубахе. Исподлобья взглянув на вышедшего из зимовья Семена, он не спеша привязал к дереву навьюченную лошадь, снял картуз.
— Слава тебе, владыко, добрались! — рыжебородый размашисто перекрестился, утер лоб. — Устя! — окликнул он. — Торока посымай да разбери, куда что.
Женщина, пришедшая с мужиком, кивнула головой, туго обтянутой черным платком, легко изогнулась, подтягивая голенища разбитых
— Баба-а! — донеслось оттуда. — Подь сюда, жив-ва!
Устя бочком шмыгнула в дверь, запричитала высоко, монотонно.
— Отмучился-а!.. Отмаялся-а! — плеснул из зимовья плач и пропал, обрубленный тяжко бухнувшей дверью. Мужик вышел и, хмуря лицо, протопал к Семену.
— С чего он помер-то? — спросил он, глядя на ошкуренную колодину. — Ты его прибрал?
— Бог прибрал, — насупясь, ответил Семен. — В шурф угодил, оттого и помер.
— Да я не про то! — мужик тяжело махнул рукой. — Чистое все на нем, кто-то же обряжал… При тебе отходил?
— Ну при мне.
— Ершист ты, — мужик достал кисет. — Выкладывай ладом, что он передавал-сказывал.
Семен взялся за рукоятку топора, воткнутого в колоду, покачал, высвобождая. Мужик, наслюнивая цигарку толстым языком, спокойно наблюдал.
— Ска-азывал, — протянул с неохотой Семен. — Передава-ал.
— Да язви тебя! — заговорил, надвигаясь на Семена, мужик. — Открывай, не балуй!
— А ты не спеши, как голый в баню, не погаркивай, — отступая, набычился Семен. — Скажу не утаю. Воля на то его, покойникова. Золото нашел батька твой, а где оно — только теперь мне ведомо… Сказывал еще, что сынок-то, мол, прижимист, так чтоб без обману, на паях равных, не обошел бы. Дальний я. Семеном зовусь.
— Вот и добро! — мужик долгим прищуром отечных век смотрел на Семена. — Двое не один, сподручнее. Василием меня, а баба — Устинья, жена мне. Не бойсь, не обидим! Не обойдем. В паях равных будем. Ключ этот батя с весны облюбовал, зимовал здесь, добро стерег. Слово его — закон.
Василий хлопнул гостя по плечу. Под тяжкой, заскорузлой ладонью Семен переступил ногами, устоял. Василий обнажил прокуренные зубы, усмехнулся.
Похоронили старика рядом с речкой, под древней разлапистой елью. Сын стоял у могилы, беззвучно шевеля отвисшими губами, истово крестился на жаркое полымя заката. На земле у его ног сидела красивая Устя.
Семен тихо, чтобы не загреметь, собрал кайла и лопаты, отошел, остановился поодаль. Беда, хоть и рядом она, а чужая. Единственное, что хотелось ему, — закурить. Попросить считал делом неловким. Ждал.
— Ну, будя, — Василий тронул жену. Устя поднялась, отступила.
— Она дала, она и взяла, — уминая могилу сапогом, сказал Василий. — Это как водится. А ты на нас, батя, худого не имей. Эвон в какую гробовину спрятали. Смолье. Век пролежишь. — Он отошел от холмика,
Поминали деда наваристой ухой, сдабривая ее кружками настойки, отдающей перепрелой брусникой. Василий, захмелев, гудел, наваливаясь грудью на Семена:
— Подфартило те, паря! Со мной не пропадешь. Верное дело!
Семен пьяно кивал головой, искоса наблюдая за хлопочущей у печи Устей.
— Говорю — ве-рное! — с придыхью выкрикивал Василий. — Дай только золотишко к рукам прибрать, а там!.. Эх, закрутим, аж стон по Витиму пойдет!
— Пойдет! — хмурясь, соглашался Семен. — Стон, он что? Пойдет.
— То-то и оно-о! — Василий разжал кулаки. — В руки мне его дай. В эти мне его дай. В эти вот! — он икнул и, ухватив оплетенную бутыль, плеснул в кружки мутноватую жидкость. — Во-от как всех их скручу, посторонних! Расшивы гонять стану, дощаники. Товаришком опеть-таки побалуюсь, и дело свое в Иркутске-городе заведу. А их, — Василий колыхнул кулаком, — прочих которых, под себя подомну-у! Один буду.
— П-погоди, — трудно соображая, заговорил Семен. — А ежели золота не хватит?.. Ежели его по чуть-чуть на брата?
— По чуть-чуть? — Василий подумал, ответил убежденно. — Тогда на люди, в деревню. Лавку открою с товаром красным! Кафтан бархатный надену, сапоги хромовые с подборами — барин! — Он выцедил зелье, утер губы. — Только не ври-и. Не по чуть-чуть надо, а по картузу на брата и Усте горсть!
— Ловко бы так-то, — еле двигая губами, прошептал Семен. — Только куда его — картуз!
Василий хохотнул, сунул кружку Семену.
— Пей!.. Небось найдешь куда. В Расею двинешь, к зазнобе. Пей! Все едино по ресторациям добришко растрясешь, по подолам! А почему? Потому, что пуповины хозяйской нет у тя, хряща жизненного.
Семен, давясь, отпил из кружки.
— Не растрясу! — он отупело заворочал глазами. — Сам добришко отдам, это так. Лишусь его.
— Во-о! — зарычал Василий. — Лишусь!.. И опеть нищим станешь. Кому должон-то?
— Е-есть кому. А и жаден ты. Вон у тебя доля почище золотой, — посмотрел в сторону Усти. — Куда ж еще? Христос нищ был и заповедовал…
— Заповеди блюду, — угрюмо возразил Василий. — Подь сюда, Устя!
Устя подошла, потупилась.
— Красивая ты у меня, верно. И покорная, — Василий свел пальцы в волосатый комок. — Однако ж не без ласк мужних, а?
— Попоминали и будет, — теребя кофту, прошептала Устя. — Покойник реву пьяного страсть не любил.
Василий облапил ее за хрупкую талию, тиснул к широкой груди.
— Потерпит батя, простит, — он ухватил Устю за подбородок. — Унти моя куражливая!.. Все не привыкну к тебе, баба. — Оттолкнул жену, поднялся на ноги. — И тебе, Сенька, такую же ладу сосватаю, а пожелаешь — дворянку. Их с этапу за сто рублев берут, потому как цена-а! — Василий добрел до нар, рухнул на них, ткнувшись лицом в лоскутное одеяло.