Глубинка

Пакулов Глеб Иосифович

— Справишься?.. Опеть бадью поднимать надо. — Василий, отминая бороду, покосился на жену. — Кто ворот крутить будет? Медведь разве.

— Пошто медведь? Сам управлюсь, — успокоил Семен. — А с тобой на гольцы сбегать — день потерять.

— Верно, коли так, — подумав, согласился Василий. — Копай. Волка ноги кормят, копача — фарт. — Усмехнулся. — А охотник из тебя никуда-а… Устя, по разным узелкам харчишек собери. Домовничай тут. Прибери, постирай. Не учить тебя, знаешь.

Устя кивнула,

подняла с пола чугунок, сунула в печь.

— Ай язык отнялся? — спросил Василий.

Устя неловко повернулась, толкнула скамью. Бадейка опрокинулась на земляной пол, широкий росплеск окатил ноги мужа.

— Но-о, халда комолая! — выдохнув дым, ругнулся Василий. — Не брюхатая, чай! — Стряхивая воду, он застучал об пол ичигами.

Устя подхватила бадейку и вышла из зимовья. Василий уселся за стол, пододвинул к себе мешочек с пулями. Из медной пороховницы отсыпал мерку, стряхнул в ствол. Загоняя шомполом пыж, пожалел:

— Первая-то, родная баба, куда лучше была, проворней. — Горестно покачал головой: — Была-а, не побереглась, да-а.

— Что так? — Семен тоже подсел к столу. — Сплошал в чем?

— Спло-ша-ла. — Василий заросшим лицом нацелился в угол и, собрав прокуренные пальцы в щепоть, обмахнул себя широким крестом.

— Случай какой был неловкий? — участливо сунулся к нему Семен, но Василий перевел на другое.

— На поминках помнишь что выговаривал? Кому должон-то?

— Пьяный был, невесть что болтал, — отвернулся Семен. — Про то забудь.

— Можно, — тряхнул патлами Василий. — Только в толк я никак не возьму — пошто в глухомань нашу забрел. Ведь не свят дух надоумил на батьку набрести. Что за неволя сюда турнула?

— Неволя, верное слово. Со Смоленщины мы, на землице в Сибири осесть думали, а приехали — шиш. Наделили землей, верно, да гольной тайгой. Вот и покорчуй ее, матушку. В первый же год вымирать начали, пухли с лебеды, ну и тягу кто куда. Так и сюда забрел.

— Брешешь, но складно, — Василий полез под рубаху. — Да я не пристав какой. По мне, работай — и ладным будешь. — Царапая ногтями спину, скособочился. — Заповеди чти, — кивнул на дверь, в которой показалась Устя с бадейкой воды, — не блуди, чужого не промышляй.

— К чему ты? — Семен опустил голову. На узкое, обтянутое сухой кожей лицо наползла тень.

— А к тому, — остро наблюдая за Семеном сквозь узкие щелки, объяснил Василий. — К тому, чтобы спокой был промежду. Тайга тут, а она черна — ясное уважает, светло чтоб ей.

Завтракали вареной картошкой с салом. Устя подала каждому по узелку с провизией, и Василий с Семеном вышли из зимовья.

Солнце выпаривало из низины распадка последние клочья утреннего тумана, зябко наносило от речки влажным ветром.

— До первого отвилка провожу, — сказал Василий. — Лошадка повадилась туда ходить. Солнце там, да и травка погуще. — Он прищурился. — Эвон куда поднимусь, — показал на далекую гору с белой нашлепкой снега.

— Далече, — прикинул расстояние Семен. — К вечеру разве доберешься.

— Но-о, паря! Сразу видно — не таежка. К вечеру дома буду. — Василий из-под ладони всмотрелся в голец, пояснил: — Мошка зверя жрет, а на снегу спасенье. Холодит и хиузом обдувает, — хмыкнул, покрутил головой. — Вот ведь животина бессловесная, зверь, одно слово, и души-то нет, один пар, а с понятием. Или медведь… Этот ой как свой участок блюдет, деревья когтит, предупреждает другого — мое, я хозяин. Выходит, ум у всех одинаково встроен. — Василий оглянулся на зимовье. — Вот и пример тому. Сидит человек, а деляна эта его, — хлопнул рукой по вкопанному в ста саженях от жилья столбу. — Для Усти отвел, в пае баба. Твой чуток повыше.

Они шли вверх берегом реки.

— Вот язви его, — шепнул, останавливаясь, Василий, — глянь, ка-кой дурак стоит… Да эвон же, на струе!

Семен как ни пытался разглядеть что-либо в воде — не мог. И только когда стремительная тень метнулась прочь от камня, понял — рыбина.

— Надо будет морду поставить, — оглядывая плес, решил Василий. — Давненько рыбехой не баловались. Видно, загуляла по уловам, молодь шерстит. Ладненький был ленок.

— Чью морду-то ставить? — ухмыльнулся Семен.

Василий, строго глядя на него, растолковал:

— Чужой тут откуль быть, свою. Морда, она морда и есть. Еще корчагой называют.

— А-а, — Семен ногой отбросил камушек в речку, — корчажку знаю, а морда… Чудно как-то.

— Чудно нет ли, а добычливо, — Василий поправил ремень кремневки. — Я тут перебреду. — Он поддернул голенища и, буровя коленями воду, побрел к другому берегу.

Семен подождал, пока Василий выбредет на песок, и ходко пошел вверх по распадку, по уже хорошо натоптанной тропке.

4

Устя кончила стирать и, раскинув тряпки на согретые солнцем валуны, сушила. По речке вверх ли, вниз ли глаз не кинуть: катаются по воде огненные слитки, вспыхивают, слепят нестерпимо.

Сидела Устя на плоском камне, растирала настуженные до ломоты руки. Тихо плескались у ног мелкие волнушки, посверкивали в тени ленивыми бликами. Всегда темные, потаенные глаза Усти сейчас, подсвечиваемые снизу, ярки и остры. Давно высохло выстиранное, и ветер посдувал тряпки на галечник, но сидит Устя. Сидит недвижимо. Со стороны посмотреть — такой же камень-валун, не отличить от многих на берегу.