Глубинка
Шрифт:
Даже сюда из Молчановки доносилось пиликанье гармошки.
— Михайла гуляет. — Трофим кивнул за реку. — В первый-то день народу вокруг него мно-ого крутилось, а теперь, почитай, один празднует. Уж больно шумен и куражлив, кому это любо? Народ-то все занятой, усталый… Теперь он каво делает, смех и грех. Гармонь в руки — и шатается вниз да вверх по улочке. Впереди мать его, Аграфена, с платочком идет, слезы трет, а сам позади с песнями. Так и ходют с утра до ночи… Ишь как заливается? Гулеванит.
Они сидели рядышком, слушали далекий крик гармошки.
И снова, как раньше, Степан сидел за гребями, а Трофим мостился со своей деревяшкой на корме, помогал ему рулевым веслом. Берег медленно приближался. Рыбаки с лодок узнавали Степана, и все, кто здоровался с ним и кто нет, снимались с якорей. Когда Трофимов стружок ткнулся в берег напротив единственной молчановской улочки, слева и справа от их стружка причалилась целая флотилия.
Рыбаки подошли к Степану, образовали круг и зашуршали бумагой, сыпля на нее крошево бурой махры. Кто-то протянул ему кисет. Молча покурили, и он взял в руки котомку, вышел из круга. Теперь Степан оказался один перед узенькой улочкой, зажатой высокими заплотами. В избах зажигали лампы, и Степан зашагал вверх, будто торопился зажечь свой огонек в одиноком доме, стоящем сразу за избой Климковых. Там по-прежнему надрывалась гармошка, в нее вплетались разухабистые выкрики Михайлы, и голос этот сплывал улочкой по распадку, приближался.
А вскоре из-за поворота с белым платочком в руке выступила навстречу Степану Аграфена, мать Михайлы.
Ведьмин ключ
Таежная повесть
На геологическом планшете ключ назывался Ведьминым. Я перебрел его в верховье и шел вниз левым каменистым берегом, пугая жирующих радужноперых хариусов. У развалин зимовья наткнулся на отбеленный временем заявочный столб. По вырубу хорошо сохранилась надпись, сделанная острым ножом:
Устя 1860.
Лишь много лет спустя довелось мне узнать историю Ведьмина ключа.
1
Человек в мокрой шинели стоял у зимовья и долго, не мигая, следил за гуляющей, раскрытой настежь дверью. Путник поймал дверь за ременную петлю, придержал. В руке блеснуло лезвие широкого топора.
— Э-эй! — зовет он и чутко прислушивается. Но только ветер налегает на темные громады елей да летят над головою тучи, шлепая о землю тяжелыми каплями.
— Есть ли жива душа-а? — кричит человек и, держа топор на отлете, шагает в дверной проем.
— Входь… ежли не дьявол, — сиплым шепотом встретила его темнота.
Человек испуганно подобрался.
— Православный я! — хрипит он и зябко вздрагивает.
—
Человек долго клацает кресалом, выпячивая губы, дует на трут, тыча в оранжевый глазок витком бересты.
— Лучину, лу-чину вставь! — охает голос.
Ветер, влетая в открытую дверь, рвет пламя с бересты, крутит. Подсвечивая, пришлый огляделся, нашел в вставил лучину в железную рогульку, поджег. Его качнуло. Он уперся руками в край ушата, опустил голову. В черной воде латунно ворохнулось худое лицо. Громыхнув об ушат цепью, пришлый рукой взбультил отражение, разогнулся, содрал с плеч набухшую водой шинель, шмякнул на скамью. Хлюпая по полу раскисшими ичигами, прошел на голос.
На разделенном тенью лице старика стынет мутный глаз, на шее, в мелкой ячее морщин, толкается набрякшая вена.
— Явил милость создатель… послал человека… помираю, — задвигал запавшими губами старик. — Сядь-ко. Сказывать стану, запоминай.
— Ослобоняйся, как на духу, полегчает, — зажав в кулаках остатки цепей, тряхнул головой пришлый.
— Как тебя? — спросил дед.
— Семеном.
— Пусть будя так, — согласился старик. — Слухай.
Семен наклонился, и дед зашептал надсадно, будто всякое слово еле выталкивал изо рта.
— Сын у меня месяц скоро как в село Витим за харчами подался. Что скажу — от него не таи, не греши… Золото я нашел. Всем хватит, ежели с умом, по-христиански.
— Где оно? — вперился посветлевшими глазами в лицо старика мигом вспотевший Семен. — Много?
— Погодь… ты слухай. Много его, до беды. Сыну скажи — не там копались. По старому урману надо, там старайтесь. Шурфишко мой отыщите, валежником забросал. В него и сверзился. Еле дополз. — Старик захрипел.
— Какой такой урман-то? — боясь, что старик помрет, не договорив, закричал Семен. Но дед жил другой заботой.
— Вынь крест. Отхожу, — вдруг внятно распорядился он. — После в рубаху чистую обряди, как след.
Семен расстегнул на старике полуистлевший ворот, вытянул на гайтане холодный и липкий от пота крест, кое-как вставил его меж крючками сведенных пальцев. Из-под век старика медленно выдавилась слезина и по морщине покатилась к виску. Лучина догорела до самых пальцев, куснула и погасла. Семен, поплевывая на обожженную руку, закрутился, нашаривая впотьмах ушат. Натолкнувшись на него, он пригоршнями зачерпнул воду и припал к ней запекшимися губами.
До утра, сидя перед покойником, скреб напильником, освобождая руки от железных браслетов. Когда толкнул дверь, чтобы выйти, спрятать цепи, — увидел: слепит солнце тайгу, стих ветер. Семен прихватил топор, вышел из зимовья, прищурился, выглядывая лесину на гроб-колодину. Размахнулся, крякнул и всадил лезвие в могучий ствол. Крякнуло и дерево, осыпав Семена шумными каплями. Нюхая пахнущую скипидаром щепку, Семен, улыбаясь, глядел на речку. Вздувшаяся от ночного ливня, она вольно бежала мимо зимовья, качая на перекатах волнами-плавниками.