Глубокое течение
Шрифт:
В родную деревню Татьяна пришла под вечер, на закате солнца. Выйдя из лесу и увидя знакомые хаты такими, какими они были год назад, она сперва обрадовалась, а потом у нее что-то сжалось в груди и крупные слезы покатились из глаз. Она стояла и смотрела на деревню, на свой сад и плакала. После всего, что она видела по дороге, ей казалось, что ничто уже не сохранило своего прежнего, мирного вида, а повсюду — только страшные следы войны.
И вот родная деревня — такая же, как всегда, и вокруг нет ничего ужасного. Такой же лес, такое же поле… И солнце
Вдруг ее внимание привлек столб не то пыли, не то дыма на другом конце деревни, возле речки. Татьяна испугалась. Но, догадавшись, что это возвращается с поля стадо, еще больше обрадовалась. Ничего она так не любила с самого детства, как эту пору летнего дня, когда по улице идут коровы, поднимая тучи пыли и наполняя воздух запахом лугов и молока. И то, что она входила в родную деревню как раз в такой час, так взволновало ее, что она расплакалась еще сильнее, по-детски, кулаком размазывая слезы на запыленных щеках. Вместе с ней заплакал и ребенок. Тогда она спохватилась, заглянула в его смуглое личико и засмеялась.
— Не плачь, мой сыночек, не плачь… Сейчас мы домой придем.
Чтобы не идти улицей, где, — она знала, — ее будут обо всем расспрашивать, Татьяна свернула с дороги на тропинку и пошла огородами. Так, никем не замеченная, она вошла в родной сад. Увидя знакомый забор, она остановилась. Сразу свалилась громадная тяжесть, что больно сжимала сердце последние километры. Стало необыкновенно легко, даже радостно. Она жадно вдыхала воздух, и ей казалось, что если бы ее привели сюда с завязанными глазами, она только по одним этим неповторимым запахам узнала бы родной уголок.
Сад был большой — лучший в деревне. Под деревьями стояло много ульев. Возле одного из них Татьяна увидела склоненную фигуру отца.
Она чуть не крикнула: «Тата!», но сдержалась, тихонько подошла совсем близко к отцу и шепотом позвала:
— Тата…
Отец испуганно обернулся и, увидев ее, выронил из рук сетку и раму.
— Таня!.. Ты? — удивленно и радостно вскрикнул он. Потом быстро подошел, взял ее за плечи. Но не поцеловал, а долго молча вглядывался в ее похудевшее лицо. — Дочка моя! — взволнованно прошептал он. — Дочка моя! Сколько же я передумал о тебе! — в глазах его блеснули слезы. — Ну идем же, идем в хату, — и первый пошел по тропинке к дому.
Татьяна шла за ним и думала: «Что же он о ребенке-то не спрашивает? Даже не взглянул». Но возле сарая он остановился, повернулся к дочери и спросил как-то безразлично:
— А дите-то чье?
«Может, признаться? — мелькнула мысль. — Ему можно довериться… Нет, не выдержит, скажет мачехе… И будут смотреть на него как на чужого, да еще слух разнесут…»
И она сделала вид, что удивилась его вопросу.
— Мое.
— Твое? — глаза отца расширились. — Как это твое? Откуда?
Она опустила глаза и усмехнулась:
— Вы же знаете, тата, Откуда берутся дети.
— Ты не отшучивайся. Ты год тому назад приезжала — и ничего… Сколько ему? — он наклонился над ребенком.
«Сколько ему?» — вот об этом она и не подумала и поэтому немного растерялась.
— Ему? Сколько ему? А вот… восемь месяцев ему. Я тогда уже… Вы только не приметили…
Карп Маевский долго и очень внимательно всматривался в лицо дочери, но она не поднимала
— Сколько ж тебе годов? Девятнадцать… И почти год сынку. Та-ак… Поспешила ты, дочка. Што же ты батьке не написала?
— Стыдилась, тата. Была б мама… — и тут же лукаво блеснула глазами: — Вы же мне тоже не написали. Люди сообщили.
— Я? Что я? — Карп быстро отвернулся.
Но Таня заметила, как покраснело его лицо.
Больше он не сказал ни слова и быстро вошел во двор.
Одиннадцать лет прошло с тех пор, как умерла первая жена Карпа, мать Татьяны. Всеми уважаемый в деревне, всегда рассудительный пасечник прожил девять лет один: растил детей, учил их, старшую дочку Ганну выдал замуж. А на десятый год случилось такое, что все односельчане ахнули: этот степенный человек начал частенько наведываться к вдове Пелагее. У Пелагеи была не совсем хорошая репутация, и, кроме того, она славилась своей сварливостью. Всех очень удивило сближение этих совсем разных и годами и характером людей. Настроенная разговорами знакомых и соседей, Татьяна возмутилась и однажды наговорила отцу дерзостей. Тот даже не ответил на ее слова. Но как только Татьяна окончила техникум и уехала учительствовать в западные области, он женился на Пелагее. О его женитьбе Татьяне написали подруги. Это оскорбило ее, и она долго не писала отцу.
Вот почему Карп чувствовал себя виноватым перед дочерью и смолчал, только подумал:
«Что я выпытываю у нее, старый дурень? Сам-то я хуже сделал».
Мачеха встретила падчерицу ласково. Обняла, поцеловала. Татьяна, хорошо знавшая, как Пелагея злилась на нее за то, что она пыталась помешать женитьбе отца, отнеслась к этим ласкам недоверчиво.
— Так это внучек уже у меня! Погляди, Карп! Радость-то какая! — сыпала она, сладко улыбаясь. — Ай-ай… Дай же мне его…
Пока мачеха купала и одевала ребенка, Таня внимательно присматривалась к каждому ее движению. Ей не приходилось ни разу в жизни иметь дело с детьми такого возраста, и теперь нужно было во что бы то ни стало сразу же всему научиться, чтобы и дальше, не вызывая подозрений, играть роль матери.
— Ох, цыганеночек мой! — приговаривала Пелагея, ласково подбрасывая ребенка. — Какой он, Таня, смуглый у тебя, какой кучерявый! Настоящий цыганенок…
Мальчик угукал и улыбался.
— Угу-гу… гугулечки мои. Сколько же ему, Таня? Девять есть?
— Нет. Восьмой месяц.
— Только восьмой? А какой же он большой у тебя… Люблю детей. Обидел меня бог, не дал…
Ребенок заплакал.
— А-а, кушеньки захотел. На, мать, покорми его.
Татьяна вздрогнула и с минуту растерянно смотрела на мачеху. А потом лицо ее залилось краской. Она торопливо взяла ребенка и сказала:
— Я… я не кормлю его…
— Так рано отучила? — удивилась Пелагея.
«Боже мой, как трудно врать! — подумала Татьяна. — Наверно, не выдержу».
— У меня… нет молока… Я заболела в дороге, — соврала она и сама удивилась правдоподобности своей лжи.
— Что же ты не сказала мне? Ой, мама, мама! Бить вас надо, таких маток. Дитя голодное, а она сидит и краснеет, будто девушка. Пора уж бросить стыдиться, милая моя. Соску ж ему надо, рожок и соску. Где соска? Нету? Эх ты! — засуетилась мачеха. — Побегу до соседки.