Гнёт. Книга 2. В битве великой
Шрифт:
Словно гигантская голубая чаша опрокинулась над плоской пожелтевшей степью. Смотришь — и видишь, что по краям этой чаши вьётся причудливый матовый узор облаков. Но посередине голубизны жарко сияет солнце, и его лучи обжигают. Вот матовая кайма начинает менять свои очертания, местами разрывается, местами густеет и тянется к солнцу. Вскоре тучи закрыли огненное светило. Степь нахмурилась, воздух посвежел. Лёгкий ветерок потянул с запада, нагоняя новые тучи. На пегом иноходце ехала печальная Елена. Давно выбрались из гор, кругом широкая бескрайняя степь, скоро железнодорожная станция. Она сядет в поезд и через несколько дней пути
Пышный погребальный ритуал совершил Молдабек над останками друга кочевых народов. Пять дней поминали славного Громбатыра. Из сорока кочевий съехались представители, уважаемые в своих улусах люди. Пять дней надрывали душу прощальные песни плакальщиц, дастаны акынов.
Но вот погребальные церемонии окончены. Елена собралась в обратный путь. Вернувшийся Силин привёз письмо от сына. Бедный Андрей! Не зная о гибели отца, сообщал ему о благополучном переходе границы. Просил скорее приезжать с матерью к нему в Швейцарию…
Проплакав над письмом всю ночь, Елена поспешила с отъездом. Провожать её двинулся большой отряд джигитов во главе с самим Молдабеком. Они простились лишь тогда, когда, выехав из ущелий, увидели широкую опалённую солнцем степь. Дальше с нею ехали верные спутники: Анзират-ой и Силин.
— Елена Сергеевна, дайте коню повод. Он чует грозу и тянет, — проговорил Силин, пуская своего коня рысцой. Тут только Елена заметила, что затянула повод; она ослабила его, иноходец пошёл размашисто.
А думы, неотвязные, как тучи, которые заволокли всё небо, росли, сгущались, давили, наводя уныние. Вот уже виднеется далёкая станция, точно карточный домик на ровной крышке стола. Вдруг вдали над горами прокатился первый раскат грома. Как бы откликаясь, зазвучал густой голос паровозного гудка, иноходец пошёл быстрее.
Опять загрохотал гром, значительно ближе, сверкнул ятаган молнии, и первые капли дождя упали на руку Елены. Ещё небольшое усилие, и кони подошли к станции.
Глава восьмая
ДЫХАНИЕ БУРИ
Обширное здание Военного собрания на Московской улице ярко освещено. К большому крытому подъезду то и дело подъезжают коляски, ландо, пролётки извозчиков. На благотворительный вечер в пользу раненых и осиротевших солдатских семей едут все, кому можно бывать в Военном собрании, в этом чинном учреждении. После концерта устраивают танцы. Устроителям вечера немало пришлось потрудиться и понервничать. Новый военный губернатор очень строго относился к либеральным программам. Когда он видел в программе имена Некрасова, Горького и новых революционных поэтов, то приходил в ярость и с пеной у рта требовал заменить их произведениями, славящими царя и отечество.
Утверждая программу благотворительного концерта, губернатор, как мелкий лавочник, торговался за каждый номер.
— Как? Горького "Буревестник"? Да это же революционный призыв!
— Полноте, какой призыв? Вся Россия декламирует, пресса печатает, официально разрешён… — говорила Хомутова, иронически глядя на апоплексическое лицо губернатора.
Сев в свою пролётку, она дала волю раздражению:
— Удивительный дурак. Хочет всю Россию под жандармский сапог упрятать.
— Что
— Вечно вы выдумываете всякие истории, как Ронин. На любой случай — исторический пример.
Участники концерта собрались вовремя.
В чёрном безукоризненно сшитом смокинге с белым пластроном Ронин был элегантен. Проходя мимо девушки, которая пугливым взглядом провожала идущих на сцену Ронина и аккомпаниатора, он помахал ей белыми перчатками. Девушка ответила обоим слабой улыбкой, продолжая нервно мять ноты.
Подошла Хомутова, обняла её за плечи.
— Раскисла, девочка? Выход на сцену всегда волнует, особенно первый выход. Все мы прошли через эти страхи. А ты, Марина, не трусь. Ведь ты любишь петь?
Марина прижималась холодным лбом к тёплому плечу этой сердечной, всё понимающей женщины.
— Екатерина Львовна, а если у меня пропадёт голос?
— Фантазируешь, Марина. Когда выйдешь на сцену, не смотри на лица, смотри поверх голов. Вглядывайся в ту картину, о которой будешь петь. Пойдём. Слышишь, как Ронин декламирует.
Марина перевела взгляд на высокую, всё ещё стройную фигуру в чёрном костюме. Он только что изображал торжествующего воеводу, злорадно шипевшего в ухо своему пленнику.
Слышал я, ты мастер петь в весёлый час… Завтра запоёшь ты у меня как раз.Марина с удивлением увидела, как лицо декламатора сразу преобразилось, стало грозным, в глазах застыла мука, и голосом с раскатами грома.
Взговорил он мрачно: — Не услышишь, нет! Завтра петь не буду… Завтра мне не след.Оцепеневший зал взорвался оглушительными рукоплесканиями. Всё, что хоть отчасти напоминало протест против царского произвола, вызывало горячие симпатии зрителей.
Сидевший в своём кресле губернатор растерянно оглядывался. В чём дело? Баллада стара, как мир. Злобный воевода и смелый разбойник сводят счёты. Но почему так гремят аплодисменты? Непонятно!
Затем Рясинцев читал известные стихи Мережковского "Смерть и дурак". Читал он мастерски, по-актёрски, с мимикой. Когда пришло время для заключительных слов, круто повернулся в сторону удовлетворённо слушавшего губернатора и, широким жестом выбрасывая к нему руки, прочёл:
Гром побед отзвучит, красота отцветёт, Но дурак никогда и нигде не умрёт, — Но бессмертна лишь глупость людская!..Голос, полный сарказма, и красноречивый жест были поняты всеми. Опять рукоплесканиями раскололся зал, стучали стульями, кричали "браво!".
У рампы появилась тонкая девушка в чёрном платье. Бледное взволнованное лицо с огромными глазами, устремлёнными вдаль, произвело сильное впечатление. Её встретили рукоплесканиями. Марина сразу успокоилась, и, не взглянув в ноты, выждав музыкальную фразу рояля, запела романс Тургенева:
Утро туманное, утро седое, Нивы печальные, снегом покрытые…