Гнев Перуна
Шрифт:
— А где?.. — Гордята обвёл взглядом убогую горницу — Милеи среди них не было.
Купина, суетившаяся у печки с горшками, сердито стукнула ухватом о пол. Святохна положила ложку на стол. За ней последовали другие. Воцарилась странная тишина.
Гордята стащил с плеча мешок, осторожно положил его на пол, вынул из него новый глиняный храмец и поставил перед ними на стол.
— Сё... ещё сделал... Завтра пойду к Выдубечу или в иной монастырь... — Обвёл всех взглядом и тревожно спросил: — А где же... Милея? — Потом полез рукой за пазуху, вытащил оттуда узелок: — Вот... Немного заработал...
Тогда поднял голову старый Бестуж. Тёмное морщинистое лицо его, казалось, ещё потемнело и посуровело с того дня, когда видел его в последний раз. «У гончарной печи старый и помрёт...» — мелькнула мысль.
— Садись к столу, Гордята, — прохрипел слабым голосом Бестуж. — Поужинай с нами. Брайко, подвинься! — сердито махнул он младшему сыну. — А Милеи нет. Нет твоей жены.
Гордята так и застыл с протянутой рукой, на которой лежал узелок с заработанными деньгами. Его губы ещё улыбались, но в глазах промелькнул ужас.
— Она... померла?
— Лучше бы умерла, сынок, нежели так мой род осрамить.
— Что с ней, отец? — застонал Гордята.
Бестуж только махнул рукой.
— Сбежала с княжьим ублюдком Вонкиным. Вот что! — не выдержал Брайко. — Но не убивайся, брат. Будешь с нами жить, как и жил. Жену тебе мы найдём. Мало ли девиц на Подоле?
Гордята, не веря своим ушам, опустился на краешек скамьи. Кирик подвинул к нему свою ложку. Но он не притронулся к ней. Милея... сбежала от него? Да нет же... не может быть. Наверное, её обманули. Наверное, насильно забрали! Но... Бестужи! Ему сами говорят...
Не спалось. Всю ночь вертелся, вздыхал. Зачем ушёл на заработки... бросил её одну... Ради неё ведь и пошёл! Ради долга этого...
Жгло его одинокое ложе. Жгла чернота длинной ночи. И деньги, заработанные у монахов, жгли душу. Усмехнулся, вспомнив слова Брайка: «Не убивайся!» Он и не убивается. Что ему теперь? Вольный как ветер. Никто на свете не ожидает его. Нигде...
Но не останется он жить у добрых Бестужей. Множить их бедность. Пойдёт к монахам печерским обратно. А может, ему вернуться к Святополчьему двору? Скажет, эти три года в полоне был, нынче возвратился. К Мономаху, мол, не захотел, к тебе, князь, торопился. Всё заработанное будет отдавать Бестужам за долг. А дальше, если посчастливится, разживётся на какую-нибудь веретею земли, отдаст её Брайку и его братьям. Он же и без этого проживёт...
Князь Святополк, услышав, что его бывший отрок Василий-Гордята возвратился к нему и не остался у Мономаха, едва не заплакал от радости. Такая преданность была ему в диковину. Есть всё же люди, которые искренне его любят, не за деньги! Есть!..
С тех пор Гордята снова начал служить при князе. Но уже скоро стал кусать себе локти. Дурень ты, дурень, зачем вернулся, вечно на побегушках: Гордята, беги туда, Василий, мчи сюда... Кто он среди людей? Гордята или Василий, человек аль скотина? Никому не интересно — спал ли он, ел ли, есть ли у него мечта иль желание какое. Кто он, справедливый ли, пылкий Гордята или гибкий прислужник Василий?..
Дремучий сосновый бор с тревожно шумящими верхушками густо-зелёных, по-зимнему совсем тёмных сосен, который обступал со всех сторон, вдруг резко оборвался. Неширокая река, перегораживавшая ему путь, мягко отсвечивала червонным золотом заходящего солнца. В этом месте речка делала плавный изгиб вокруг плоского взгорья, обмывая его с двух сторон. На взгорье этом чернел высокий земляной вал, сверху на нём плотно поставлены были срубы ограды. Остро затёсанный верх её отражался в мелких дрожащих волнах. И казалось, что река выставила навстречу всаднику из Киева свои острые чёрные копья.
Обрывистые берега отражались в речке тёмной полосой. Будто разлита была вдоль берега жидкая смола. А речка эта Ирпень. Тихая, спокойно-ленивая летом и осенью. И бурлящая, широководная весной, которая своими водами наполняла огромную чашу посеревшей и высохшей поймы. Весной она, затапливая перелески и кустарники на опушках леса, раздвигала тёмные сосновые боры. Кто и когда дал этой речке это странное и непонятное название — Ирпень? Может, ещё скифы, а может, уже печенеги, или торки, или берендеи прозвали её так, что значит на их степном языке — Гневная? Сколько народов прошло здесь за множество веков? Шли и шли они через поля, леса и речки земли славянской. Временами оставляли им свои названия и где-то в неизвестности исчезали. А речки тихо текли своим руслом. А земля славянская стояла на их берегах, как и испокон веков. Ибо здесь оставались её люди, которые городили грады, строили засеки.
Так и этот град, спрятавшийся за тёмными валами — древний град Белгород. Гордята, переплыв с конём реку, въехал в ворота города и лишь тогда понял, почему он называется Белым. Белостенная каменная церковь посреди града светилась белизной, яко высокая свеча. Светлые, выбеленные белой глиной стены домов под высокими соломенными крышами. И весь он казался белым, приветливым, ясным...
Гордята расспросил, где находится княжий двор, и не удивился, когда увидел, что это был высокий, на подклети белый дом с добротным крыльцом, несколькими ступеньками, ведущими в сенцы, с островерхой, как в тереме, крышей.
Уже темнело.
Быстро привязал к коновязи лошадь, натянул ей на морду сумку с овсом — пусть набирается сил, — а сам начал присматриваться. Во дворе стояла повозка с невыпряженными лошадьми, теми, что везли Василька, челядь Князева наверняка не собиралась здесь долго задерживаться со своим пленником. Длинные конюшни, оборы, медуши, онбары плотно прижимались один к другому своими стенами. В глубине двора стояла небольшая белая избёнка, в которой, наверное, жила дворня. Из её дымохода вился дымок. В небольших окошечках, затянутых прозрачной кожей, мерцал свет.
Дверь от толчка ладони легко и неслышно открылась. И Гордята обомлел: Святополчьи конюхи Изечевич и Дмитро, оба крещёные половцы, возились около связанного Василька. А двое других — их сразу и не признать Гордяте — разворачивали на полу овечьи шкуры. И когда наконец разостлали, Изечевич и Дмитро мгновенно схватили бедного Василька в охапку и повалили наземь. Но князь Василько, как молодой тур, наставил на них свою голову и, извиваясь телом, стал отбиваться от них. Конюхи снова и снова валили его на пол, но он мгновенно подскакивал и дубасил их головой, не жалея себя.