Гнев Перуна
Шрифт:
Воеводы свернули с дороги. Среди леса нашли невысокий пологий песчаный холм и повелели под ним ставить повозки и лошадей. Место было сухим. Комары и мошка не так донимали.
Нерадца со своими ратниками послали в конец лагеря стать на страже. А перед утренней зарей ему придёт замена.
Нерадец устал за все длинные дни перехода. Наконец-то можно сойти с коня на землю. Он взял его в путы, отпустил на траву. А сам присел на трухлявый пень под огромным ветвистым дубом. Прислушался к шуму леса, гомону верхушек, окликам ратного стана. А мысли его — уж в который раз — уносились далеко, к Васильковскому лесу, к той охотничьей хижине, засыпанной снегом, в которой было так душно и пьяняще от запаха живицы и берёзовой коры. И от глаз Гаины, которые сожгли в его сердце страх пред боярыней. Не было у него страха и на другой день, когда они проснулись в остывшей хижине под одним кожухом.
Но после того как Нерадец отвёз Гаину в Киев, она сразу вдруг переменилась, стала строгой, недоступной. Говорила с ним, не глядя ему в лицо:
— Поезжай домой, Нерадец. Не толкись во дворе. Видишь, челядь глядит на тебя во все щели. А я... буду ждать боярина.
Задеревенело его сердце. Она... будет ожидать Вышатича? И после всего?.. Вечером ворвался в светлицу. Налетел на Килину, выскочившую из-за двери. Упал перед боярыней на колени:
— Не гони меня, Гайка...
— Встань, Нерадец.
— Бежим вместе! Почто сидишь в этой клетке злачёной?
— А мне и с тобой... тоже клетка. Не всё ли равно?
— Со мною?
Нерадец вскочил на ноги. Неожиданно подхватил её на руки, бросился вон из палат к своей повозке, укутал бесчувственную, безразличную ко всему Гайку в шкуры и с гиканьем вырвался из ненавистных палат боярских...
Сани легко скользили с холма на холм. Над головой стояло ярко-белое зимнее небо. И белая снежная дорога казалась такой же чистой и ясной, как и небесное поле...
Нерадец наклонился к Гаине:
— Будем жить в той хижине.
Она молчала.
— А хочешь — в твоей избе поселимся. Или уедем на край света. Как скажешь.
— А где он, тот край, Нерадче? — вздохнула Гайка. Глядела на Нерадца с отчуждением.
А он улыбался уверенно. Всё делал уверенно... Ая!.. Красавец парень, силища так и играет в нём...
Дорогой Гаина заболела. Тело горело, грудь разрывал кашель. Впала в забытье.
Иногда она разлепливала тяжёлые веки, из-под ресниц всматривалась в сумерки хижины. Нерадец привёз к ней свою мать.
Нега Короткая два дня сидела над Тайной. Опять отпаивала травами, растирала спину и грудь. На прощанье сказала сыну:
— Отвези в Претичеву избу. Но сначала натопи её...
Гаина так больше и не вернулась в Киев. Один раз, весной, поехала забрать свою одежду да зайти в монастырь.
Но и Нерадца не пускала в свой дом. Жила черницей. Люди редко видели её. Чудное рассказывали. То будто превращается в голубицу и сидит на стрехе, воркуя; то оборачивается зегзицей-кукушкой и летает над садами, кукует-предвещает свою судьбу; то лебедь-птицей к белым облакам поднимается и ссорится с Перуном-громом; то о чём-то увещевает его. А больше всего, говорили, бродит одиноко по лесам и лугам, зелье-траву собирает. Ведьмовствует...
Сох, мучился, злобился Нерадец. Лошадей до крови избивал, в доме покоя не было от него. Пока мать не толкнула его в дружину княжескую...
Не спится Нерадцу этой тёплой летней ночью. В измученную душу заглядывают звёзды... Давно их радужные надежды не баюкают его сердце.
Или задремал, или на самом деле над ним наклонилась Мара.
Нерадец вскочил на ноги. Нет, это ему не приснилось. Перед ним стояла высокая женщина в белом. Протянула к нему руку:
— Пойдём.
Как-то чудно сверкнули во тьме её светлые вещие глаза.
Нерадец не двинулся с места.
— Здесь есть капище. Перебудешь там ночь. Утром выведу тебя на дорогу.
— Я не заблудил, — оторопело отшатнулся он от Мары. — Я на страже.
— На страже? — Мара наклонила к нему голову. Он скорее почувствовал — по голосу почувствовал, — что эта женщина уже не молода. — Ты из Киева? Зачем пришёл?
— С дружиной княжеской пришёл, — отступил он назад. Будто был виновен в чём-то перед нею.
— A-а... Брат на брата снова пошёл. Знаю сие...
— Откуда знаешь?
— Жива [123] мне давно дала знак: так будет. А я служу ей. Вон там — на холме — капище её.
— Ты колдунья?
— Не знаю, может. Я служу Живе, и меня поэтому называют Живкой. И ещё зеленицей зовут. Я помогаю людям зельем от недугов.
— А здесь чего бродишь?
— Под этим дубом ночью папоротник должен расцвесть. Завтра Купала.
— Слушай, ведьма...
— Я не ведьма!.. — возмутилась женщина.
123
Жива, Сива, Цица — в славянской мифологии богиня жизни и весны, покровительница женского счастья, здоровья и благополучия; принесла славянам зерна жита — ржи.
— Всё равно слушай. Наш князь заболел шибко. С лица прямо спал. Силы его оставляют. Помоги ему, — почему-то говорил последние слова шёпотом, будто средь этих звёзд и средь этой ночи кто-то мог его услышать...
— Тяжело сие...
— Он тебя щедро отблагодарит.
— Кто знает. А может, проклянёт...
— Помоги!
— Помогу, пусть лишь пойдёт на мой уговор.
Нерадец радостно воскликнул:
— Он на всё пойдёт!
— Тогда ступай, — улыбнувшись, сказала Живка. Двинулась вперёд.
Нерадец за ней. С удивлением заметил, что Живка и во тьме шла прямо, обходя стволы деревьев, даже не касаясь ветвей, распростёртых над землёй. Будто плыла.
Возле лагеря остановилась. Пламенели ещё не угасшие костры. Кое-где виднелись повозки с привязанными к ним лошадьми.
— Где же твой князь?
— Там, возле лошадей.
— Веди его сюда.
Нерадец подошёл к Князевым гридям. Растолкал дремлющих. Поведал о знахарке. Воевода Творимир недовольно пробормотал: мол, среди ночи нечего будить князя!