Гнев терпеливого человека
Шрифт:
– Ох, как мы задолбались… Минуту, еще минуту, командир, а?
Да, было видно, что разведчикам первой полугруппы пришлось несладко. У бывшего пулеметчика, тут же забравшего обратно верный РПК, было ободрано все лицо: в ближнем бою, что ли, побывал? Нет, скорее просто ветками исхлестало, конечно. Но выглядит невесело: будто мужик пытался снасильничать сразу тройню, а та отбивалась всеми когтями.
– Ну че там?
– Ы-ы…
– Эй, Лысый! Ну ребя-ят! Ну че там набили, а?
– Слушай, боец! Дай людям отдышаться. Не мельтеши.
Раненый боец вздохнул и целых полминуты молчал. Глаза у него были уже совсем нехорошие.
– Да че, ладно… «Летучка» подбита да брошена. Все ценное они забрали, топливо слили, шины прострелили, толку от них… А вот броневик эвакуировали, хотя мы его явно сильнее покоцали.
– Ясное дело, эвакуировали. Это ж военная машина, а не хрень на колесах. Еще что?
– Аптечку они тоже забрали? – Николай вообще не собирался влезать с вопросами, но не удержался.
– Тоже. Не видели ее. Что-то из инструментов по мелочи в кунге было, но ерунда выброшенная. Крестовая отвертка, тестер, ящик с какими-то лампами… Фигня. Журнал, перчатки, ветошь, банка с маслом… Взяли фигню какую-то, чисто из принципа.
Николай заметил, что командир разведчиков, молча слушавший этот быстрый разговор, довольно улыбнулся. Подход ребят ему нравился. Агрессивный сам, он воспитывал агрессивность в своих людях всеми методами. При виде врага его подчиненный должен был начинать искать способы убить его, ранить или взять в плен и замучить там после допроса. Должен был начать действовать в команде или в одиночку, по плану или импровизируя. Каждого вражеского солдата разведчик должен был считать своей потенциальной жертвой. Все чужое – будущим трофеем, способным пригодиться отряду в хозяйстве. Иногда это переходило в наглость и наказывалось кровью и безвозвратными потерями, но в целом очень помогало людям сохранять правильный настрой.
– Так, товарищи бойцы и командиры. Завязываем трепаться. Подъем! К маршу!
С негромкими матюками и причитаниями все поднялись на ноги.
– Совсем чуть осталось, вы че? А вы расселись! А ну пошли!
Четыре километра – это действительно было чуть. Нести никого не требовалось, все были на своих двоих, даже раненые. Ну, без особых трофеев, чего уж там. Отвертка да журнал. Но зато кого-то убили, а сами все живы, поэтому бодры. К слову, даже забавно, что все саперы уцелели, потери понесло их прикрытие. Что ж, кому-то везет, кому-то нет.
– Тащ лейтенант?
– У?
– Вы по-французски читаете?
– Нет, никогда не учил. Только что в песнях из «Трех мушкетеров» было, то по-французски и знаю. А что?
Боец молча протянул Николаю свернутый в трубочку журнал: тот самый, видимо. Яркая, кричаще-красная рамка, поверху идет набранное белыми буквами крупное название: «Le Point». В рамке, в середине обложки крупная фотография: несколько человек спиной к камере, все в военной форме и с оружием на изготовку. На заднем плане большая группа людей разного роста, стоящих в неровном строю. Часть из них также в военной форме, остальные в гражданском. Огромный заголовок, набранный желтым: «INFAMIE!» Николай пожал плечами: слово было не больно-то французское. По-английски infamy – это позор. Корень наверняка один и тот же.
На ходу не почитать, ни даже полистать было невозможно, и даже не от опасения споткнуться. Ты не на прогулке, и попасть в поставленную на тебя и твоих друзей засаду – проще простого даже на последних километрах пути. Или наступить на противопехотную мину, какими засевают с кассетных ракет, беспилотников и вертолетов десятки квадратных километров при минировании «на воспрещение». Или не заметить вовремя идущий на 300 метрах высоты наблюдатель-беспилотник. А результат будет один. Вон и младлей Сивый неодобрительно косится, весь мрачный. И замечания не делает только потому, что кадровый, и субординацию блюдет. Но он был совершенно прав. Поэтому Николай отдал журнал бойцу и просто пожал плечами.
– Потом посмотрим, лады? Может, и знает кто… Слушай, но это ведь не французы были?
– Не, какие французы? Нормальные амеры. Обычные.
Тоже ничего не возразишь. Да, обычные для этих мест. Уже. С момента, когда демократия повернулась к России своим многообещающим лицом.
Разговор закончился сам собой. Группа постепенно дробилась. Сначала надвое, потом еще надвое. К родной базе пары выходили разными маршрутами, россыпью, – по той же самой обычной причине. Лишние глаза, глядящие в окно; лишние слова, которые кто-то кому-то может сказать от нечего делать. Все, уже почти дома.
Обычная встреча: остававшиеся на базе бойцы издалека смотрят, как командир разведчиков строит своих. Все давно знают, что сейчас лучше не подходить и не расспрашивать – старший лейтенант не просто пошлет подальше, он применит дисциплинарные меры. Обычно они суровые. Может поставить на вид командиру подразделения. Очки в сортире драить – это тогда еще ничего, а могут послать телеграфный столб охранять 12 часов. Или лишить сладкого – и ничего смешного, между прочим. Как наказание это работало для взрослых и вооруженных мужчин посильнее многого другого. Позор страшен – черт бы с ним, с сахаром под чай.
– Благодарю за службу.
– Служим России.
Негромко, без ора. Но с выражением. Ни один не стесняется, ни один не делает вид, что сказанное – это пафосно или смешно. Они защищают Родину.
– Так, раненые, ко мне. Юля!
– Я здесь, товарищ лейтенант.
– Нам работа.
– Ой, вижу. Ой, ребятки…
– Не голоси, красавица. Мы знаешь как им вмазали? Герка, подтверди!
– А то! Железно! Он сам знаешь как давал им? Прям в точку давал!
Все трое бойцов ржут. Надрыва в голосе нет, нервы у всех ничего. Мужчины вернулись из боя. У них есть время отдохнуть и приготовиться к следующему. Они уже привыкли.
– Болит, милый?
– Бля буду, очень сильно болит.
– Боец!
– Виноват, товащ лейтенант. Виноват, товащ сержант. Но реально ж болит.
– Потерпи, родной. Сейчас в санчасть… А ты как, миленький?
– Я ничего. Держусь.
Сортировка не была нужна. Всех этих раненых он видел и обработал еще там. Один затяжелел на последних часах пути, значит, его первым.
– Юля, моемся. Кипятильник поставила?
– Час как воду слила. Вы задержались.
– Ну, извини…