Год беспощадного солнца
Шрифт:
Granada, tierra ensangrentada en tardes de toros;
Mujier que conserva el embrujo de los ojos moros,
De sueno rebelde y gitana, cubierta de flores
Y beso tu boca de grana jugosa manzana
Que me habla de amores… [17]
Ладочников кисло поморщился: у Мышкина совершенно не было слуха. Но он страстно любил музыку – такое нередко случается с «глухарями».
– Бог ты мой! – грустно восхитился он, когда песня затихла. – Как они танцуют! Сколько радости, сколько жизни, какая красота!
– Испанки! Они уже в утробе матери разучивают фламенко. И потом танцуют, как чертовки.
– Только не эти, – возразил Мышкин. – Тут не дешевка, не сельская самодеятельность типа Орбакайте или Аллегровой. Профессионалки явные.
– Точно! – подтвердил Ладочников. – Обе из балета Клода Пурселя. Почему ты так решил?
– Да
Он был совершенно прав: это тот уровень искусства, когда не видны ни автор, ни материал, ни исполнитель. Такая легкость дается каторжным трудом, плата за нее – растянутые и разорванные сухожилия и мышцы, раздавленные коленные мениски, но самое мучительное – страдания от постоянного голода и днем, и ночью. Лишние сто граммов веса могут уничтожить плоды многомесячных тяжких трудов.
– Кто сейчас для тебя спел, знаешь?
– В первый раз вижу. Правда, голосами немного напоминают певичек из дуэта «Баккара» – помнишь такой? Лет двадцать назад появились – две ослепительные звезды! Но как-то быстро исчезли. Правда, успели выпустить за три года шестнадцать миллионов пластинок.
– Это они и есть.
– Да ну? – изумился Мышкин. – Неужели? Ну-ка, еще раз.
– У меня еще четыре клипа есть.
– Крути!
И опять Дмитрий Евграфович взялся подпевать и даже подтанцовывать, щелкая пальцами, как кастаньетами.
– Не украшай! – поморщился Ладочников. – Пусть поют, как могут.– Спасибо, друг! – наконец с чувством сказал Мышкин. – Будто в отпуске побывал! Или, еще лучше: словно мне машину бесплатно отремонтировали!
– Так нравятся?
– Неужели непонятно? – удивился Дмитрий Евграфович. – Нота бене, Серега: во всем их репертуаре только одна минорная песня. Только одна! Все остальное – мажор, богатейший шлейф положительных эмоций. Так бы и приволокнулся за одной… потом за другой… потом снова за первой.
– Скромности у тебя на десятерых.
– Верно подмечено! – подтвердил Мышкин. – Я себя частенько недооцениваю. Жаль, так и не удалось вживую увидеть этих… как ты их назвал? Испанских чертовок.
– Хочешь увидеть?
– Спрашиваешь!..
– Послезавтра они выступают в «Октябрьском», – буднично сообщил Ладочников.
Дмитрий Евграфович сначала онемел.
– Шутишь! – воскликнул он. – Или врешь!
– Не сейчас. Только почему-то с ними будет Лев Лещенко.
– Зачем им Лещенко? – удивился Мышкин. – Зачем им кузнец?
– Вот и узнай, – предложил Ладочников.
Он открыл свой бумажник и достал из него два билета.
– Вот. Дарю!
Дмитрий Евграфович опять сразу ничего не понял. До него дошло лишь тогда, когда Ладочников сунул билеты ему в карман халата.
– Постой, постой! – забормотал Мышкин. – А ты?
– Увы, не получается, – развел руками Ладочников. – Срочно ухожу в отпуск. Послезавтра буду очень далеко отсюда.
– Старик!.. – растроганно произнес Дмитрий Евграфович. – По гроб не забуду! Сколько я тебе должен?
– Нисколько. Мне тоже подарили.
– Ты даже не представляешь… – начал Мышкин.
– Представляю! – оборвал его Ладочников. – Извини, но я еще раз хочу возвратиться к нашим кошерным баранам из Женевы. Ты, действительно, осознал всю преступность наших с тобой намерений?
– Осознал, Сережа, осознал.
– Не сдашь меня?
– Как ты можешь… – обиделся Мышкин.
– А за миллион евро? Это не теоретический вопрос. Евро вполне реальные. Получить можно будет без труда.
– Разве я тебе дал повод так думать обо мне? – тихо спросил Дмитрий Евграфович.
– Пока нет.
– Как мне доказать, что…
– Никак! – отрезал Ладочников. – Уже не надо. Мне достаточно.
– Ты, наверное, что-то знаешь еще… что-то особенное, – неуверенно предположил Мышкин.
– Даже больше, чем нужно, – усмехнулся Ладочников. – Повнимательнее прочти все, что даст тебе моя Ёлка. И ни в коем случае не носи диск с собой. Лучше закопай где-нибудь в огороде, а все, что надо, держи в голове. Обрати внимание на «индекс-м».
– Какой индекс? Что за индекс?
– Сам догадаешься. Иди, у меня, в самом деле, совсем нет времени. Надо еще поработать – на тебя, между прочим. Мы, наверное, не скоро увидимся.
– Ты можешь дать запись твоей глушилки? – спросил Мышкин.
Ладочников, похоже, был готов к его просьбе, потому что немедленно извлек из кармана своего не очень белого халата мини-компакт.
– Пользуйся на здоровье. Да почаще! И пожелай мне счастливого возвращения.
– До скорой встречи.Они, действительно, скоро встретились – живой с мертвым.
8. Питон и лиловый негр
Пройти от Ладочникова к патологоанатомическому отделению можно было только через вестибюль клиники. И Мышкин всегда старался проскочить его рысцой.
Здесь каждый день уже с семи утра, за два часа до открытия справочной, десятка полтора человек в страхе ждали результаты анализов. Беспощадный диагноз подтверждался не у всех, но с каждым месяцем несчастных становилось все больше. При плохой советской жизни, до победы демократии и частной собственности, на сотню всех заболевших приходился только один раковый больной. При нынешней жизни счастливой заболеваемость раком
Конечно, цифры этого роста неверные. Больных на самом деле гораздо больше – в десятки раз. Огромное число заболевших просто не выявляется и не учитывается: советская система профилактики и раннего обнаружения опухолей уничтожена. Онкологическая помощь стала недоступной для восьмидесяти процентов населения. Весь медицинский потенциал сконцентрирован в нескольких крупных городах, куда невозможно добраться тем, кто живет в провинции, на селе и просто в глуши, где ни дорог, ни телефонов, ни школ, ни больниц. Их около 120 миллионов человек. Собственно, они и есть Россия.
Проклятый советский тоталитаризм заставлял своих граждан жить, размножаться, учиться, развиваться, творить, строить и богатеть – в первую очередь, духом. Деньгами – во вторую. Варварство, конечно. Зато просвещенная и насквозь процивилизованная демократия предоставила своим гражданам полную свободу умирать. Каждому в одиночку. И часто в страшных мучениях. Это их, граждан, добровольный выбор, лжет уже два десятилетия русское либеральное ворье.
На этот раз Мышкину не повезло. Его остановила молодая женщина лет тридцати. Она была здесь четыре дня назад, была позавчера, вчера и пришла сегодня.
– Дмитрий Евграфович, – сказала она дрожащим шепотом. – Я Мухина… Лариса Евгеньевна. Помните?
– Конечно, помню! Как не помнить! – бодро сказал Мышкин.
И это была правда. Потому что позавчера именно ей он подписал приговор.
– Я вас очень хорошо помню! Потому что вы – умница, вы держитесь молодцом, не впадаете в панику, не поддаетесь бессмысленным страхам и ни на секунду не теряете надежды. Я прав?
– Н-не знаю… Мне бы хотелось…
– Конечно, прав! – непререкаемо заявил Дмитрий Евграфович. – Я специалист и знаю, что говорю. Мне виднее со стороны. Так у вас и должно быть всегда, подчеркиваю: всегда! Даже в самых тяжелых и внешне безнадежных обстоятельствах. И совсем не обязательно связанных с нашей клиникой.
Глаза Мухиной наполнились слезами, но Мышкин все-таки добился, чего хотел: она улыбнулась. Его слова жадно впитывали все, кто оказался поблизости.
У Мухиной рак яичников, причем, обоих сразу – случай не редкий. Дмитрий Евграфович, глядя на ее измученное, заплаканное лицо с синими кольцами вокруг глаз, отметил, что страху не удалось уничтожить ее красоту. И жизненная сила в ней есть, может быть, немалая.
Он решил обмануть несчастную Мухину еще раз: пусть поживет надеждой лишние сутки.
– Мой ответ? Гистология? – тихо спросила она. – Готов? Уже три дня…
– Увы! Пока нет. Ничего пока нет. Не сердитесь. Работаем на пределе. И все равно не успеваем. Да-да! – поспешно воскликнул он, увидев, что она намеревается что-то сказать: – Понимаю: слишком медленно, но это лучше, чем спешка и врачебная ошибка. Как вы считаете? Я прав?
– Конечно, – проговорила Мухина.
– Рад, что вы меня понимаете! – теперь он говорил для всех вокруг. – Но даже сейчас, заранее, я могу вам сказать: каким бы тревожным и неприятным оказался результат, это еще абсолютно ничего не значит. Вернее, это не значит, что поставлена точка. Точка!.. Кто ее ставит? Я не знаю, кто ставит. Вы меня понимаете?
– Нет…
– Запомните раз и навсегда: даже самый точный и внешне страшный диагноз при нынешнем уровне медицины в подавляющем большинстве случаев на самом деле – совсем не точный и не страшный. Понимаете?
Она робко кивнула.
– Ничего вы не понимаете! – с хорошо наигранным раздражением заявил Мышкин. – Вы должны знать, как «Отче наш»: силы вашего и вообще человеческого организма беспредельны. Они поистине могущественны и способны творить истинные чудеса, особенно там, где медицина оказывается бесполезной. Не зря сказано, что Бог создал человека по своему образу и подобию.
Народ шумно вздохнул и придвинулся к Мышкину теснее.
– И часто я наблюдаю в своей практике – почти каждый день: чем больше на человека давит болезнь или другое несчастье, тем крепче он становится. И побеждает. Всё. И уничтожает ее, проклятую. Вот вам аналогия: чем больше вы будете варить куриное яйцо, тем оно будет жестче. А для того, чтобы открыть в себе эти чудесные силы, нужно только одно – ваше желание. Горячее желание! Нужно просто хотеть жить – и больше ничего. Все остальное придет само. Вы все это и без меня знаете. Тем более, повторяю, наука достигла немыслимых успехов. В том числе, и в нашей клинике, одной из лучших в мире. Да и вообще: мы излечиваем просто болезни, как и любые другие, которые еще недавно казались неизлечимыми. Между прочим, гипертония или аритмия, тоже до конца не излечимы. И они собирают печальной жатвы гораздо больше, чем канцер. Однако психически нормальные гипертоники и сердечники почему-то не впадают в панику и на кладбище не спешат. А спокойно и уверенно вступают в бой. Паника – самое опасное. Это конец сразу. Вы это, конечно, знаете не хуже любого врача. Паникер добровольно разоружается и сдается на милость победителя еще до боя. Но от этого победителя милости не ждите! Он признает только сопротивление. Вот и ваша цель – сопротивление! Ежедневное, ежечасное! Беспощадное, потому что и враг беспощаден!