Чтение онлайн

на главную - закладки

Жанры

Год смерти Рикардо Рейса
Шрифт:

Спускаясь по улице Сапожников, Рикардо Рейс видит Фернандо Пессоа. Тот стоит на углу улицы Святой Юсты с таким видом, словно кого-то поджидает, не выказывая, впрочем, ни малейшего нетерпения. На нем все тот же черный костюм, голова непокрыта, и — вот еще подробность, на которую Рикардо Рейс в прошлый раз не обратил внимания — он без очков, что кажется Рейсу вполне естественным: нелепо было бы опускать человека в могилу, не сняв с него очки, которые он носил при жизни, но причина кроется в другом: ему просто не успели принести их, когда за миг до смерти он попросил: Дайте мне очки, попросил и навеки остался подслеповатым, ибо не всегда, как видим, выполняется последняя воля. Фернандо Пессоа с улыбкой произносит: Добрый вечер, Рикардо Рейс отвечает, оба двигаются по направлению к Террейро-до-Пасо, почти тотчас же начинается дождь, и оба укрылись под

зонтиком, хотя Фернандо Пессоа промокнуть не страшно: он становится под зонт, то ли потому, что не до конца еще утратил привычку к жизни, а то ли потому, что просто не в силах отклонить радушный призыв разделить кров с давним знакомым, ведь когда тебе говорят: Идите поближе, мы уместимся, — неучтиво было бы отвечать: Нет, мне и тут хорошо. Рикардо Рейса одолевает любопытство: А интересно знать, что увидит тот, кто смотрит на нас — меня или вас? Он увидит вас, а верней, некий силуэт, который не вы и не я. Сумму нас обоих, разделенную надвое? Нет, я бы сказал — итог умножения одного на другого, то есть произведение. Так эта арифметика существует? Двое, кем бы ни приходились друг другу, не складываются, а перемножаются. Плодитесь и размножайтесь, гласит заповедь. Не в этом смысле, мой дорогой, это смысл плоский, биологический и не универсальный: я, например, не оставил потомства. Надеюсь, я тоже. И тем не менее мы — множественны. В одной оде я писал, что во мне живут бесчисленные «я». Насколько я помню, эта ода была создана уже не в наше с вами время. Месяца два назад я ее сочинил. Как видите, каждый из нас говорит свое, а выходит одно и то же. В таком случае не имело смысла множиться. Иным способом мы не смогли выразить эту мысль. Изысканными софизмами мы с вами тешимся, по улице Сапожников вниз до улицы Непорочного Зачатия, налево до улицы Аугуста, опять прямо, и Рикардо Рейс остановился и предложил: Зайдем в «Мартиньо», но Фернандо Пессоа в знак отказа помотал из стороны в сторону кистью руки: Не стоит, это было бы неосмотрительно, у стен есть глаза и отличная память, как-нибудь в другой раз, когда уже не надо будет опасаться, что меня узнают, это — вопрос времени. Они стояли под аркой, и Рикардо Рейс, закрыв зонт, сказал как бы между прочим: Я подумываю о том, чтобы осесть здесь, заняться частной практикой. Значит, в Бразилию больше не вернетесь, а почему? Трудно ответить, я не знаю, даже если бы смог найти ответ: ну, скажем, я похож на человека, страдающего бессонницей, который сумел наконец удобно пристроить голову на подушке и теперь, может быть, уснет. Если хотите заснуть, лучше нашей с вами отчизны не найти. Я истолкую ваши слова в обратном смысле — я хочу заснуть, чтобы видеть сны. Видеть сны — значит отсутствовать, пребывать по ту сторону бытия. Пессоа, у жизни — две стороны, по крайней мере, две, и ко второй мы можем приблизиться только во сне. Не забывайте, Рейс, что говорите с покойником, который во всеоружии новообретенного опыта скажет вам, что другая сторона жизни — это смерть. Я не знаю, что такое смерть, но не склонен думать, будто она — другая часть жизни, смерть, думается мне, низводит и ограничивает нас до бытия, смерть — есть, не существует, а есть. По-вашему выходит, что бытие и существование — не одно и то

же? Нет. Мой дорогой Рейс, бытие и существование — не одно и то же лишь потому, что в нашем распоряжении имеются два слова. Наоборот, именно потому, что в нашем распоряжении имеются два слова, бытие и существование — не одно и то же. Под сводами арок шел спор, а дождь меж тем прудил пруды, собирал на тротуаре крошечные озерца, а потом, сливая их воедино, превращал в огромные лужи, и хотя не в этот день отправился Рикардо Рейс на пристань посмотреть, как накатывают волны на причал, он начал было говорить о них, вспоминая, как стоял там, а потом взглянул в сторону и увидел: Фернандо Пессоа удаляется от него, и только сейчас заметил, что брюки вроде бы стали ему коротковаты, и услышал голос, прозвучавший совсем рядом, хотя говоривший уже отошел на порядочное расстояние: Мы еще потолкуем об этом, а теперь мне надо идти, и издали, уже под дождем, помахал ему рукой, но не так, как машут на прощанье: Я вернусь.

Новый год был отмечен тем, что начался с череды смертей: разумеется, всякий год прибирает все, что ему полагается — когда побольше, когда поменьше, ну, бывают, конечно, года особо урожайные — это когда приходятся на них войны или эпидемии — а бывают ничем в этом отношении не примечательные и не выдающиеся, но согласимся все же, что нельзя считать год вполне обычным, если за несколько первых его недель переселилось в лучший мир столько отечественных и иностранных знаменитостей: речь сейчас не о Фернандо Пессоа, который уже довольно давно ушел в те края, откуда, по весьма распространенному мнению, нет возврата, и никто ведь не знает, что иногда он все же оттуда возвращается — нет, мы имеем в виду Леонардо Коимбру, разработавшего теорию креационизма [17] , Валье-Инклана, сочинившего «Романс волков», Джона Гилберта, сыгравшего в фильме «Большой парад», Редьярда Киплинга, написавшего «Если» и — last but not least [18] — английского короля Георга V, единственного, кто гарантировал, что его место пустовать не будет. Случались в том году и другие несчастья, пусть и меньшего калибра — ну, например, какой-то бедный старик в результате разыгравшейся бури оказался заживо погребенным, или вот, скажем, прибыли к нам из Алентежо двадцать три человека, которых покусал бешеный кот, прибыли, выгрузились — черные, как стая воронов в обтрепанных перьях — старики, женщины, дети, первая в жизни фотография, они даже не знают, куда следует смотреть, устремили взор куда-то в пространство, несчастные бедолаги, и это еще не все: Ох, сеньор доктор, это еще не все, вы же не знаете, что в ноябре прошлого года умерло в главных городах округа две тысячи четыреста сорок два человека, в том числе и сеньор Фернандо Пессоа, это не много и не мало, беда в том, что детей в возрасте до пяти лет было среди них семьсот тридцать четыре души, и если такое творится в крупных городах, то представьте себе, что же происходит во всех этих деревнях, где бродят взбесившиеся коты, только и приходится утешаться тем, что среди ангелов небесных теперь так много португальцев. После того, как пришло к власти правительство, народ толпами валит к новым министрам, чтобы приветствовать их — кого тут только нет: учителя, чиновничество, родовитое дворянство, руководители и рядовые члены Национального Союза и союзов профессиональных, земледельцы, судьи, полицейские, республиканские гвардейцы и таможенные инспекторы, да и вообще публика, и каждую делегацию министр принимает, благодарит и каждой отвечает речью, смастеренной с помощью букваря и предназначенной для ушей собравшихся, которые жмутся друг к другу потесней, чтобы все уместились на фотографии, а оказавшийся в задних рядах вытягивает шею, становится на цыпочки, выглядывает из-за плеча более рослого соседа: Видишь, вон там это я, скажет он потом своей благоверной, а те, кого поставили вперед, пыжатся от гордости, и, хотя они-то бешеным котом не кусаны, вид у них такой же испуганный, как и у бедолаг из Алентежо — это они ослеплены вспышкой магния, и в волнении даже растеряли приготовленные слова, но ничего: вместо одних произнесут другие, в том лексическом диапазоне, который установил министр внутренних дел, выступая на митинге по случаю электрификации Монтемора-Вельо: Я заявил в Лиссабоне, что сознательные горожане умеют хранить верность Салазару, — и нам нетрудно вообразить себе эту сцену: Паэс де Соуза объясняет мудрому диктатору — ведь именно так прозвала его женевская «Трибюн де Насьон» — что все сознательные граждане Монтемора-Старого верны его превосходительству, а режим у нас до такой степени дремуче-средневековен, что в категорию «сознательные граждане» попадают только потомственные крестьяне, получившие свою землю по наследству, все же прочие, включая арендаторов и всяких прочих механиков, этой благодати лишены, так что они — несознательные, не граждане и, пожалуй, вообще не люди, а те самые животные, которые их кусают, грызут и заражают. Вот, сеньор доктор, сами могли убедиться, что за народец в этой стране, а ведь это происходило в столице империи, помните толпу, в ожидании милостыни жавшуюся к дверям редакции «Секуло», а хотите узнать побольше и разглядеть получше — побродите по окраинам, по отдаленным кварталам, своими глазами увидите, как разливают бесплатный суп, как проходит зимняя кампания, да нет, войны пока что нет, речь идет о кампании помощи бедным зимой, о замечательном начинании, как выразился в своей приснопамятной телеграмме председатель муниципального собрания города Порто, но скажите мне, разве не лучше ли было предоставить их своей судьбе, дать умереть? мир наш избежал бы позорного зрелища, а то сидят по обочинам, грызут черствую корку, скребут ложкой по дну миски, да разве заслуживают они электрификации? им ведь одно нужно — ложку до рта донести, а на этом пути и в темноте не заблудишься.

[17] Креационизм — философская доктрина, трактующая возникновение всех форм живого мира как результат божественного творения.

[18] Последний, но не менее важный (англ.)

Внутри тела тоже царит глубокая тьма, а кровь тем не менее добирается до сердца, мозг же, хоть и слеп, а видит, хоть и глух, а слышит, безрук, а куда надо дотягивается: совершенно ясно, человек заключен в лабиринт себя самого. Два дня Рикардо Рейс завтракал не в номере, а в ресторане — робок он оказался, испугался последствий своего невинного поступка: взял Лидию за руку, да нет, он не боялся, что она пойдет жаловаться — на что тут, в конце-то концов, жаловаться? — и все же было ему как-то не по себе, когда он впервые после этого случая говорил с управляющим Сальвадором, но совершенно напрасны были его волнения, ибо никогда еще не был управляющий Сальвадор так почтителен и любезен. На третий день Рикардо Рейс счел, что ведет себя нелепо, и в ресторан не пошел, желая все забыть и быть забытым. Однако не тут-то было, не таков оказался управляющий Сальвадор. Когда время завтрака было уже на исходе, в дверь постучали, вошла Лидия с подносом, поставила его на стол, сказала: Доброе утро, сеньор доктор, и прозвучало это как нельзя более естественно: так оно и бывает — человек мается, переживает, предполагает худшее, ожидает, что мир сурово с него спросит и потребует отчета, а мир давно уже прошел дальше и думает о другом. Нельзя, впрочем, счесть, что Лидия, вернувшаяся в номер за посудой, относится к этому миру: она-то осталась позади, в ожидании, со слегка недоуменным видом и повторяет привычные движения — берет поднос, поднимает его, выпрямляется, описывает им плавный полукруг и идет к двери: Боже милосердный, окликнет, заговорит? а, может быть, и не произнесет ни слова, а всего лишь, как тогда, возьмет меня за руку, а что я сделаю? другие постояльцы тоже пробовали со мной, и два раза я уступила, а почему? потому что жизнь печальна, Лидия, произнес Рикардо Рейс, и, поставив поднос, подняв на него испуганные глаза, она хотела сказать: Слушаю, сеньор доктор, но голос застрял где-то в гортани, да и сеньору доктору решимости хватило лишь на то, чтобы повторить: Лидия, а потом добавить уж такое нестерпимо-банальное, такое смехотворно-обольщающее: Вы очень красивая, и на мгновение, не больше, потому что на большее он не осмелился, задержать на ней взгляд и тотчас же отвернуться, право, бывают минуты, когда легче помереть: Любезничаю с гостиничной прислугой, я ничем не лучше Алваро де Кампоса, я — такой же, как все. Медленно закрылась дверь, и не сразу, а лишь некоторое время спустя, послышались в коридоре удаляющиеся шаги Лидии.

Рикардо Рейс целый день провел в городе, снова и снова перемалывая в душе стыд, который был тем позорней, что не сумел одолеть своего соперника — страх. Решил, что завтра же переедет в другой отель, или снимет квартиру ли, этаж, или первым же пароходом вернется в Бразилию — кто-то скажет, что слишком ничтожна была причина для подобных терзаний, но ведь каждый человек знает, где и сильно ли у него болит, а ежеминутно воскресающее воспоминание о том, как ты попал в глупейшее положение, жжет тебя изнутри, будто кислота, горит, как разверстая рана. Он вернулся в гостиницу, поужинал и снова ушел, — посмотрел «Крестоносцев» в «Политеаме»: какая пламенная вера, какие жаркие схватки, какие святые и герои, какие белые кони, и по окончании сеанса проносится по улице Эуженио дос Сантоса дуновение эпической религиозности, и кажется, будто у каждого зрителя светится над головой нимб, а ведь кто-то еще сомневается в том, что искусство облагораживает. Утреннее смятение мало-помалу улеглось, действительно, на что это похоже — так грызть себя из-за сущих пустяков. Пимента отворил ему дверь, отель был объят тишиной, ну да, это же естественно, постояльцев нет, а прислуга здесь не ночует. Он вошел в номер и, сам не сознавая того, что это его действие предшествовало всякому иному, посмотрел на кровать. Постель была приготовлена не как обычно, когда простыня и одеяло отгибаются уголком с одной стороны — на этот раз они были откинуты во всю ширину двуспального ложа, и лежала на нем не одна подушка, а против обыкновения — две. Нельзя было выразиться ясней — я с ней? Впрочем, может быть, постель вечером стелила не Лидия, а другая горничная, считавшая, что в номере живет супружеская чета, что ж, предположим, что горничные время от времени меняются этажами — для того ли, чтобы чаевые доставались всем поровну, или чтобы не привыкали и не распускались, или — тут Рикардо Рейс улыбнулся — чтобы не заводили шашни с постояльцами, ладно, завтра все узнаем: если завтрак мне принесет Лидия, то, значит, это она так постелила постель, и тогда. Он улегся, погасил свет, не убирая вторую подушку, с силой стиснул веки, приходи же, сон, приходи, но сон не шел, за окном прозвенел трамвай, наверно, последний, кто же это во мне не хочет спать, беспокойная плоть, интересно, чья, а может, это и не тело, а я сам, весь целиком, и та его часть, что, о Боже, наливается кровью и набухает, за мужчинами такое водится. Он резко поднялся, пересек темный, чуть подсвеченный с улицы номер, отодвинул задвижку на двери, а дверь притворил: кажется запертой, а на самом деле — отворена, чуть прикоснись — и откроется. Он снова лег, что это за ребячество такое, мужчина, если хочет чего-нибудь, не оставляет дело на волю случая, а прилагает усилия для достижения цели, взять хоть крестоносцев, как они в свое время старались, мечи против ятаганов, если надо, могли и головы сложить, а замки, а доспехи, а потом, то ли во сне, то ли наяву думает он о поясе верности, ключ от которого увозил рыцарь в какие Палестины, бедные обманутые мужья, а дверь номера беззвучно открылась и закрылась, пугливая тень двинулась к кровати, протянутая рука Рикардо Рейса встретила ледяную руку, потянула ее к себе, и Лидия, дрожа, сумела произнести лишь: Мне холодно, а он молчит, и в голове его бродит мысль о том, поцеловать ли ее в губы — печальная мысль, не правда ли?

* * *

Сегодня приезжает доктор Сампайо с дочерью, ликующе, словно впередсмотрящий, который первым крикнул «Земля!» и чает заслуженной награды, сообщает Сальвадор, и можно подумать, что он из-за своей стойки пронизал взором предвечерние сумерки и заметил поезд из Коимбры, впрочем, в данном случае все наоборот, ибо корабль — он же отель «Браганса» — стоит на мертвом якоре, обрастая ракушками и водорослями, а земля приближается, дымя паровозной трубой, и, поравнявшись с Камполиде, нырнет в черный тоннель, нырнет и вынырнет, вся окутанная паром, но еще есть время позвать Лидию и сказать ей: Поди-ка проверь, все ли в порядке в номерах, приготовленных для сеньора Сампайо и барышни Марсенды, и усердная Лидия, помня, что это номера двести четвертый и двести пятый, послушно направилась на второй этаж, словно бы не замечая стоявшего рядом доктора Рикардо Рейса, который спросил: Надолго приехали? Обычно они проводят у нас трое суток, завтра пойдут в театр, я им уже заказал билеты. Вот как, и в какой же именно? Королевы Марии. А-а, и это междометие не означает ни удовлетворения или удивления, не означает вообще ничего, кроме нашего желания прервать диалог, который мы не можем или не хотим продолжать, а провинциалы — впрочем, виноват, Коимбру никак нельзя счесть провинцией — приезжая в Лиссабон, отправляются в Парк Майер, в «Аполлон», в «Авениду», а те, у кого более взыскательный вкус, непременно посещают Театр Доны Марии, иначе называемый Национальным. Рикардо Рейс проследовал в гостиную, перелистал газету, нашел театральную программу, убедился, что в Национальном идет пьеса Альфредо Кортеса «Утихни, море!», и, решив, что и сам тоже пойдет в театр, ибо истый португалец обязан способствовать процветанию отечественного искусства, уже собрался было попросить Сальвадора заказать по телефону билет, да постеснявшись, решил — завтра сам купит.

До ужина еще два часа, гости из Коимбры прибудут именно в этот промежуток времени, если, конечно, поезд не опоздает: Ну, а мне-то до этого какое дело? — спрашивает себя Рикардо Рейс, поднимаясь по лестнице в свой номер, и сам же отвечает в том смысле, что всегда приятно познакомиться с людьми из других городов, да и люди, кажется, культурные, не говоря уж о том, что это — любопытный клинический случай, какое странное имя — Марсенда, никогда такого не слышал, похоже на шепот, на отзвук, на виолончельный аккорд, хотя всякая там «осень в надрывах скрипок тоскливых» [19] и прочие декадентские штучки больной, клонящейся к закату поэзии, раздражают его, подумать только — какой рой ассоциаций вызывает имя «Марсенда», и, проходя мимо открытой двери двести четвертого номера, видит там Лидию, она вытирает пыль, они бегло переглядываются, она улыбается, а он — нет, и через минуту, когда он уже будет у себя в номере, раздастся легкий стук, воровато оглянувшись, войдет Лидия, спросит: Вы сердитесь? — а он отвечает сквозь зубы, сухо и неприязненно, потому что не знает, как себя вести с ней при свете дня, она — горничная, и ее можно хлопнуть по заду, но он никогда не решится на такое, может быть, раньше это и было возможно, но не теперь, после того, как они уже стали близки и спали в одной постели, и это как-то возвеличило — кого? ее? меня? нас обоих: Если смогу, приду сегодня, сказала Лидия, а он не ответил, неуместным показалось ему это обещание, тем более, что совсем рядом будет девушка с парализованной рукой, в невинности своей не ведающая о ночных тайнах, творящихся в соседнем номере, но и не смог сказать: Не надо, не приходи, он, естественно, уже говорит ей «ты». Лидия вышла, а Рейс растянулся на диване, захотелось отдохнуть, давали себя знать три ночи любви после длительного воздержания, да и возраст сказывается, не удивительно, что глаза сами закрываются, и, чуть сдвинув брови, спрашивает Рикардо Рейс самого себя, не находя ответа, надо ли дать Лидии денег, купить ей пару чулок, что ли, колечко, или что там полагается дарить прислуге, и в данном случае решение, взвесив все резоны «за» и «против», принять необходимо, это ведь не то, как он раздумывал, поцеловать ее в губы или нет, за него все было решено обстоятельствами, силой, с позволения сказать, вещей, так называемым пламенем чувств, взметнувшимся столь высоко, что он и сам не знал, как же это так получилось, что он целовал ее, как прекраснейшую женщину мира, но, может быть, и нынешний вопрос, когда сегодня ночью они окажутся в постели, решен будет столь же просто: Мне хочется что-нибудь оставить тебе на память, а она воспримет это как должное, ее, вполне вероятно, удивляет, что этого не произошло до сих пор. Голоса, шаги в коридоре, Премного благодарен, сеньор нотариус, говорит Пимента, одна за другой закрылись двери двух номеров, приехали постояльцы. Рикардо Рейс продолжает лежать на диване, он уже почти засыпал, но теперь таращит глаза в потолок, пытливым взглядом, как кончиком пальца, обводя трещины на штукатурке и представляя себе, что у него над головой раскрыта ладонь Господа Бога, и он гадает ему по руке — вот линия жизни, вот линия сердца: первая вьется и длится, прерывается и возникает вновь, делаясь все тоньше и незаметней, а вторая как бы замурована в стене, и правая рука Рикардо Рейса, расслабленно свесившаяся с дивана, поднимается, раскрывается, показывая и линии собственной ладони, а два пятна на потолке похожи на чьи-то глаза, и откуда нам знать, кто читает в нас, когда, отстранясь от себя самих, читаем мы чью-то судьбу. Давно уже настал вечер, пришло время ужина, но Рикардо Рейс не хочет снова оказаться в ресторане первым: А если я пропущу ту минуту, когда нотариус с дочерью выйдут из своих номеров, я ведь могу незаметно для себя задремать, я проснулся, сам не заметив, как уснул, мне казалось, что лишь на миг опустил ресницы, а проспал целую вечность. Он в тревоге приподнимается с дивана, смотрит на часы, уже половина девятого, и тут мужской голос в коридоре произносит: Марсенда, я жду тебя, и слышно, как открывается дверь, доносятся еще какие-то звуки, и вот удаляющиеся шаги, отзвучав, сменились тишиной. Рикардо Рейс спешит в ванную умыться и причесаться, седина на висках показалась ему сегодня особенно обильной и густой, наверно, мне уже пора пустить в ход какие-нибудь средства для постепенного восстановления естественного цвета волос, ну, скажем, патентованную «Нимфу Мондего», чудо-снадобье, триумф современной алхимии, которое возвращает волосам их первоначальный цвет, или, если поставить перед ним такую задачу, способно и на большее, делая их иссиня-черными, как вороново крыло, но утомительна сама мысль о том, что придется ежедневно рассматривать себя в зеркале, следить, не пробилась ли седина, не пора ли вновь прибегнуть к краске, а ведь ее надо в чем-то разводить и как-то накладывать, свейте венок из роз и лоз виноградных, тем, пожалуй, и ограничимся. Он переоделся, подумав — не забыть бы сказать Лидии, чтобы выгладила пиджак и брюки, и вышел, одолеваемый неприятным, неуместным ощущением того, что это распоряжение не прозвучит в его устах так нейтрально, как должно, когда исходит от естественно повелевающего к тому, кто столь же естественно повинуется, если, конечно, приказывать и подчиняться — это естественно, или, выражаясь яснее, что Лидия в этом вот, в нынешнем своем качестве раскалит утюг, разложит брюки на доске, сделает острую складку-стрелку, запустит левую руку в рукав пиджака до самого плеча и, чтобы придать ему форму, сожмет там кулак, и вполне очевидно, что при этом не сможет отделаться от воспоминаний о теле, которое эта одежда покрывала: Ах, если бы и мне быть там сегодня вечером — и в одиночестве гладильной будет нервно постукивать утюгом, в этом костюме доктор Рейс пойдет в театр, вот бы и мне, вот дурища-то, кем ты себя возомнила, и сотрет со щек две слезинки, но это завтрашние слезы, а пока Рикардо Рейс спускается по лестнице в ресторан, и он еще не успел попросить Лидию выгладить костюм, и Лидия еще не знает, что будет плакать.

[19] Строчка из стихотворения П. Верлена «Осенняя песнь» (перевод А. Ревина).

Ресторан почти полон. Рикардо Рейс останавливается в дверях, и мэтр, устремившись навстречу, ведет его к столику: Прошу вас, сеньор дοктор, за ваш столик, он уже знает, где тот предпочитает сидеть, трудно даже себе представить, на что похожа была бы наша жизнь без этого и всех прочих ритуалов — миром господу помолимся, к торжественному маршу, пополуротно! — и Рикардо Рейс садится, разворачивает и кладет на колени салфетку, и, как человек благовоспитанный, если оглядывает тех, кто сидит вокруг, то делает это незаметно, а если видит знакомых, то здоровается, а знаком он с этой вот супружеской четой и с этим господином, здесь-то он с ними и познакомился, знает он также и нотариуса Сампайо с дочерью Марсендой, да они его не узнают, отец смотрит на него отсутствующим взглядом, словно роясь в памяти, но не наклоняется к дочери, не говорит ей: Поклонись доктору Рикардо Рейсу, вон тому, кто только что вошел, нет, это она минуту назад поглядела на него поверх рукава официанта, и по бледному лицу словно пробежал легчайший ветерок и выступил слабенький румянец — всего лишь знак того, что она его узнала: Узнала наконец, подумал Рикардо Рейс и громче, чем нужно, осведомился, чем нынче угостит его Рамон. Может быть, именно поэтому вскинул на него глаза нотариус Сампайо, нет-нет, за две секунды до этого Марсенда шепнула отцу: Видишь, тот господин сидел здесь же, когда мы в последний раз приезжали, и само собой разумеется, что нотариус Сампайо, вставая из-за стола, чуть заметно наклонит голову, а Марсенда тоже поклонится, но еще более сдержанно, правила хорошего тона строги и не терпят нарушений, в ответ Рикардо Рейсу придется слегка привстать, и надо обладать шестым чувством, чтобы соразмерить эти почти неуловимые тонкости, ибо приветствие и ответ на него должны находиться в полном равновесии, но все прошло настолько безупречно, что мы можем дать благоприятный прогноз развития этих только что завязавшихся отношений, отец с дочерью уже ушли и, должно быть, направляются в гостиную, но нет — поднимаются к себе, а чуть позже нотариус выйдет из отеля: вероятно, совершит прогулку, хотя погода и не располагает к этому, Марсенда рано ложится, вагонная тряска очень утомляет ее. Когда Рикардо Рейс войдет в гостиную, там будет лишь несколько мрачных фигур — кто листает газеты, кто просто зевает, а радио тихонько журчит португальскими песенками из последнего ревю, такими пронзительно-визгливыми, что не спасает и приглушенный звук. То ли от тусклого света, то ли от хмурых лиц зеркало напоминает аквариум, и Рикардо Рейсу, пересекающему гостиную из конца в конец — главное не поворачиваться спиной и бежать, чуть выйдя за дверь — кажется, что он движется в этой зеленоватой глубине, словно по дну океана, между обломками кораблей и телами утопленников, о, как бы выплыть, выбраться наружу, на поверхность, на воздух. Он меланхолично поднимается в свой холодный номер: отчего же эти маленькие препятствия так его огорчают? что ему до этих людей из Коимбры, раз в месяц приезжающих в Лиссабон; этот врач не ищет себе пациентов, этому поэту не нужны музы-вдохновительницы, этот мужчина не ищет себе невесту и в Португалию он вернулся не за тем, чтобы жениться, да опять же и разница в возрасте, в данном случае — -весьма значительная. Мысли эти принадлежат не Рикардо Рейсу и даже не одному из тех бесчисленных, кто обитает в нем: мысли существуют сами по себе, разворачиваясь виток за витком, а он лишь с легким недоумением следит, как разматывается эта нить, ведущая его по неведомым стезям и коридорам туда, где стоит девушка в подвенечном платье, которая не может держать букет, потому что когда пройдут они вокруг аналоя и по ковровой дорожке под звуки свадебного марша направятся к выходу, правая ее рука будет занята его рукой. Как видим, Рикардо Рейс уже взял бразды мышления, сам правит своими мыслями, пользуясь ими, чтобы вышутить себя самого: и свадебный марш, и ковровая дорожка — суть игра воображения, а раз игра, то, значит, предназначена она для развлечения, не так ли? — а теперь, чтобы столь лирическая история завершилась счастливым концом, он, свершив подвиг клинициста, вложит букет Марсенде в левую руку, и та удержит его без всякой посторонней помощи, и вот теперь пусть исчезнут алтарь и священник, смолкнет музыка, сгинут в дыму и пыли гости заодно с новобрачным: врач вылечил больную, все прочее должно быть творением поэта. В оду, написанную алкеевой строфой, не уместятся все те романтические эпизоды, которые мы намеревались продемонстрировать, если, впрочем, нужда в этом еще не отпала, ибо не столь уж редки случаи, когда написанное опровергается тем, что было прожито, испытано на самом деле и что могло бы послужить для него источником. А потому не спрашивайте поэта, что чувствовал он, о чем думал, не вынуждайте его изъяснять словами, из чего он делает стихи. Случись такое — и всякое вдохновение как рукой снимет.

Минула ночь, Лидия не спустилась к нему, нотариус Сампайо воротился поздно, Фернандо Пессоа обретается неведомо где. Потом пришел день, Лидия унесла гладить костюм, Марсенда с отцом вышли из отеля: К врачу пошли, на физиоцарапию, объясняет, перевирая ученое слово, управляющий Сальвадор, а Рикардо Рейс впервые задумался вот над какой несообразностью: зачем возить пациентку в Лиссабон из Коимбры, где такое количество и разнообразие врачей, где можно получить любое лечение, какие угодно процедуры — ультрафиолет, например, — их так широко применяют, но ей, пожалуй, мало от них будет толку, и эти сомнения одолевают Рикардо Рейса, пока он спускается по Шиадо, чтобы приобрести себе билет в Национальный Театр, но отвлекается от них при виде того, сколько людей в трауре встречается ему — дамы под вуалью, черные галстуки и печальный вид у мужчин, а у некоторых изъявление скорби простерлось до креповой ленты на шляпе, ах да, сегодня же похороны английского короля Георга V, нашего давнего союзника. Несмотря на официально объявленный траур, спектакль не отменили, что ж поделаешь, жизнь продолжается. Кассир продал ему билет в партер и сообщил: Сегодня вечером будут рыбаки. Какие рыбаки? — удивился Рикардо Рейс и сразу же понял, что допустил непростительную ошибку, кассир, омрачив чело и интонацию, ответил: Из Назаре, разумеется, еще бы не разумелось, кому ж и быть в театре, как не тем, про кого пьеса, и что делать в театре рыбакам из Капарисы, к примеру, или же из Повоа, впрочем, в появлении этих, назарейских, смысла не больше — им оплатили дорогу в оба конца, предоставят ночлег, чтобы народ мог поучаствовать в таинстве художественного творчества, предметом коего он в данном случае является, выделят представителей, мужчин и женщин: В Лиссабон! в Лиссабон! увидим тамошнее море, надо же, волны на подмостках сцены прямо как настоящие, любопытно поглядеть, как г-жа Пальмира Бастос будет изображать тетушку Жертрудес, а г-жа Амелия — Марию, а г-жа Лаланда — Розу, и все они вместе — представлять нашу жизнь, ну, а раз уж все равно будем в столице, используем такую возможность, попросим правительство, пусть ради всего святого построит нам причал, ибо нужда в нем великая и давняя — с тех самых пор, как впервые вышел в море корабль. Рикардо Рейс целый день бродил по окрестным кафе, любовался тем, как споро подвигаются работы по реконструкции театра «Эдем», скоро уж леса снимут, пусть все знают, что Лиссабон растет и хорошеет, ибо торжество прогресса неостановимо, и скоро будет ничем не хуже крупнейших европейских городов, а иначе и быть не может, потому что он — столица империи. Ужинать в отеле Рикардо Рейс не стал, а зашел туда лишь переодеться — пиджак и брюки, равно как и жилет, аккуратнейшим образом висели на вешалке, и не было на них ни морщинки, ни складочки, поистине чудотворны руки любящей — да простится нам это преувеличение, ибо нет и не может быть любви в происходящем по ночам между горничной и постояльцем, поэтом и женщиной, которую по чистой случайности зовут Лидия, как и героиню его од, которой повезло все же меньше, потому что из этой Лидии, в отличие от Лидии той, не исторгнуть ни стонов, ни бессвязного шепота страсти — все бы ей сидеть на берегу ручья, все бы ей слушать: Страх пред судьбою мрачит мою душу. Он съел бифштекс в кафе «Мартиньо», что на площади Россио, посмотрел, как спорят игроки, как треснутый слоновой кости шар скользит и вьется по сукну бильярда — чудесен и блажен язык наш, который, чем больше выкручивают его и ломают, тем больше способен сказать — а потом, поскольку уже пора было отправляться в театр, вышел и вошел, затесавшись между двух многочисленных семей, ибо не хотел, чтобы его заметили раньше, чем он сам не выберет для этого подходящую минуту, и одному Богу известно, какими стратегическими расчетами он при этом руководствовался. Не останавливаясь, проходит он через фойе, которое когда-нибудь мы будем называть атриумом или вестибюлем, если к тому времени не прилетит из другого языка другое слово, означающее то же самое или нечто большее или ничего не значащее вовсе, как например, какой-нибудь hall, который в наших португальских устах делается загадочно ал [20] , хорошо хоть, не гол, а капельдинер по левому проходу доводит его до седьмого ряда: Вот ваше место, сеньор, рядом с этой дамой — уймись, воображение, «с дамой», сказал капельдинер, с дамой, а не с барышней, ибо служитель национального театра, подвигнутый на это классиками и современниками, изъясняться обязан отчетливо и обозначения употреблять точные, да, действительно, есть в этом зале и Марсенда, но она сидит тремя рядами ближе к сцене, справа, то есть совсем даже не рядом, до такой степени не рядом, что может и вовсе не заметить меня. Она сидит справа от отца и хорошо еще, что когда обращается и слегка поворачивает к нему голову, становится виден ее профиль, удлиненное лицо — или это так кажется из-за распущенных волос? — и правую руку, движениями которой она подкрепляет произносимое, идет ли речь о том, что сказал ей врач, или о предстоящем спектакле: А кто такой этот Алфредо Кортес? — отец же мало что может ей рассказать, он два года назад был на «Гладиаторах», и ему не очень понравилось, а эта пьеса заинтересовала его тем, что она — про народные обычаи, и скоро мы узнаем, в чем там дело и что из этого выйдет. Этот предполагаемый разговор был прерван раздавшимся наверху стуком опускаемых сидений, непривычным и негромким говором, заставившим всех зрителей партера обернуться и поднять головы — это в ложу второго яруса вошли рыбаки из Назаре, севшие в первом ряду, чтобы зрители видели их, а они — сцену, и были они в национальных костюмах и, может быть, даже босиком, но снизу не разглядишь. Кто-то зааплодировал, прочие снисходительно поддержали, а Рикардо Рейс в раздражении и досаде сжал кулаки — вот она, щепетильность плебейского аристократизма, сказали бы мы, но в данном случае дело не в нем, это всего лишь вопрос чувствительности и стыдливости, ибо Рикардо Рейсу эти рукоплескания представляются как минимум неприличными.

[20] В португальском языке буква «h» не произносится.

Свет в зале меркнет и гаснет, троекратный мольеровский стук возвещает начало, представляю, как изумил он рыбаков и их жен, вообразивших, наверно, что слышат последние удары деревянным молотком перед спуском корабля со стапеля, раздернулся занавес, и возникшая на сцене женщина зажигает плошку, еще ночь, а за кулисами послышался мужской голос, зовущий: Мане Зе! Мане Зе! — и спектакль пошел. Зал вздыхает, словно колышется, смеется — это когда в самом конце первого действия начинается на сцене перепалка и свара, а когда зажигается свет, видны становятся оживленные лица зрителей — добрый знак — раздаются и перелетают из ложи в ложу восклицания, и в первую минуту кажется, что действие переместилось туда: тот же говор, почти тот же, а лучше или хуже — зависит от того стандарта, с которым мы его сравниваем. Рикардо Рейс размышляет об увиденном и услышанном и приходит к выводу, что имитация не может быть предметом искусства и что автор по вполне простительной слабости написал пьесу на местном диалекте — или на том воляпюке, который считал диалектом, — позабыв при этом, что реальность не переносит своего зеркального отображения, противится ему, и может быть заменена лишь какой-то иной реальностью, и тогда они, столь отличные друг от друга, друг друга же и высветят поярче, прояснят и перечислят — реальность, как открытие, совершенное прежде, открытие, как реальность, идущая следом. На самом деле мысли Рикардо Рейса обо всем этом — еще путаней и сложней, да и немудрено: попробуйте-ка одновременно и размышлять, и рукоплескать, зал аплодирует, и он не отстает, захваченный общим чувством, ибо в конце-то концов спектакль ему нравится, если не считать, конечно, языка, так чудовищно звучащего в устах персонажей, и посматривает в ту сторону, где сидит Марсенда: она не аплодирует, не может, но улыбается. Зрители поднимаются со своих мест — мы имеем в виду именно зрителей, ибо зрительницы-то как раз почти поголовно остаются сидеть — мужчинам надо размять ноги, удовлетворить естественную надобность, выкурить сигарету или сигару, обменяться впечатлениями, приветствовать знакомых, людей посмотреть и себя показать в фойе, а те из них, кто не покидает зал, принадлежат к когорте женихов и поклонников: они стоят в проходах, бросая окрест себя орлиные взоры, они-то и есть герои собственного, весьма драматического действа, актеры, играющие в антрактах, покуда актеры настоящие отдыхают в своих уборных от персонажей, которыми были и которыми вскоре станут, тоже, впрочем, лишь на известный срок. Поднимаясь, Рикардо Рейс успевает заметить, что встает и доктор Сампайо, а Марсенда качает головой, отказываясь от чего-то, она остается, и отец ласково гладит ее по плечу и удаляется по проходу. Рикардо Рейс, прибавив шагу, опережает его и оказывается в фойе раньше. Совсем скоро они встретятся лицом к лицу, в толпе прогуливающихся и беседующих, где в густом табачном дыму слышатся голоса: Как хороша сегодня Пальмира, Чересчур натуральны эти сети на сцене, Черт возьми, когда бабы схватились, мне показалось, что это всерьез, Просто вы их не видели в жизни, а я бывал в Назаре — это сущие ведьмы, Но иногда ни слова не понимаешь, Что же, правда жизни, там именно так и говорят — и Рикардо Рейс, лавируя между этими группками, проходит по фойе и прислушивается к отзывам так внимательно, словно это он сочинил пьесу, но следит издали за перемещениями Сампайо, ибо ищет с ним встречи. И в какой-то миг понимает, что и нотариус его заметил и движется к нему, и заговаривает первым: Добрый вечер, как вам спектакль? — и, сочтя, что не стоит разыгрывать удивление и произносить что-то вроде «Какое забавное совпадение!», здоровается и отвечает, что как же, большое удовольствие, и добавляет: Мы, кстати, живем с вами в одном отеле, но все равно следует представиться: Меня зовут Рикардо Рейс — и замолкает, не зная, следует ли добавить: Я — врач, долго жил в Рио-де-Жанейро, в Лиссабоне всего месяц, доктор же Сампайо, услышав, разумеется, лишь то, что было произнесено, понимающе улыбается, как бы говоря: Знали бы вы Сальвадора так же давно, как я его знаю, не сомневались бы, что он мне о вас рассказывал, мне же в силу давнего знакомства не приходится сомневаться, что он вам рассказывал обо мне и моей дочери, а уж нам и подавно не приходится сомневаться в профессиональной проницательности нотариуса Сампайо, так давно занимающегося своим ремеслом. Будем считать, что нас представили друг другу, сказал Рикардо Рейс, Вполне, отвечал Сампайо, после чего завязался приличествующий случаю разговор о пьесе, о спектакле, об актерах, и собеседники обращались друг к другу с чопорной учтивостью — доктор Рейс, доктор Сампайо — существовало между ними такое счастливое равенство, хотя бы в званиях, но вот звонок возвестил конец антракта, они направились в зал и произнеся: До скорого свидания, заняли свои места. Рикардо Рейс уселся первым, глядя на недавнего собеседника, и видел, как он что-то сказал дочери, а та с улыбкой обернулась, и он улыбнулся в ответ, действие второе.

Поделиться:
Популярные книги

Вперед в прошлое 3

Ратманов Денис
3. Вперёд в прошлое
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
5.00
рейтинг книги
Вперед в прошлое 3

Никто и звать никак

Ром Полина
Фантастика:
фэнтези
7.18
рейтинг книги
Никто и звать никак

Мятежник

Прокофьев Роман Юрьевич
4. Стеллар
Фантастика:
боевая фантастика
7.39
рейтинг книги
Мятежник

Пропала, или Как влюбить в себя жену

Юнина Наталья
2. Исцели меня
Любовные романы:
современные любовные романы
6.70
рейтинг книги
Пропала, или Как влюбить в себя жену

Темный Патриарх Светлого Рода 6

Лисицин Евгений
6. Темный Патриарх Светлого Рода
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Темный Патриарх Светлого Рода 6

Случайная мама

Ручей Наталья
4. Случайный
Любовные романы:
современные любовные романы
6.78
рейтинг книги
Случайная мама

На границе империй. Том 8

INDIGO
12. Фортуна дама переменчивая
Фантастика:
космическая фантастика
попаданцы
5.00
рейтинг книги
На границе империй. Том 8

Сердце Дракона. Том 19. Часть 1

Клеванский Кирилл Сергеевич
19. Сердце дракона
Фантастика:
фэнтези
героическая фантастика
боевая фантастика
7.52
рейтинг книги
Сердце Дракона. Том 19. Часть 1

Кодекс Охотника. Книга V

Винокуров Юрий
5. Кодекс Охотника
Фантастика:
фэнтези
попаданцы
аниме
4.50
рейтинг книги
Кодекс Охотника. Книга V

Дракон - не подарок

Суббота Светлана
2. Королевская академия Драко
Фантастика:
фэнтези
6.74
рейтинг книги
Дракон - не подарок

Беглец

Кораблев Родион
15. Другая сторона
Фантастика:
боевая фантастика
попаданцы
рпг
5.00
рейтинг книги
Беглец

Хозяйка старой усадьбы

Скор Элен
Любовные романы:
любовно-фантастические романы
8.07
рейтинг книги
Хозяйка старой усадьбы

Развод и девичья фамилия

Зика Натаэль
Любовные романы:
современные любовные романы
5.25
рейтинг книги
Развод и девичья фамилия

Я еще не князь. Книга XIV

Дрейк Сириус
14. Дорогой барон!
Фантастика:
юмористическое фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Я еще не князь. Книга XIV