Год в Касабланке
Шрифт:
Однажды я спросил Камаля, как он выбирает форму мести.
— Это нелегко, здесь нужно подумать. Нельзя спешить. Если поспешить, то можно испортить хорошую возможность. Что толку в тюрьме, если она не способна причинить кому-либо страдания?
— Тюрьма заставляет страдать всех.
— Ничего подобного. Она не причиняет вреда богатым.
— Тогда что же заставляет их страдать?
— Ощущение нищеты.
Меня пугала мысль о том, что может натворить Камаль, если я обижу его, выгнав из Дома Калифа. Но нельзя же позволить ему продолжать бесконтрольно дебоширить. С другой стороны, если я сделаю помощнику выговор,
Наконец я нашел решение. Я позвонил помощнику и сказал, что в Дом Калифа приезжает мой близкий друг из Англии. Я объяснил, что этот человек путешествует по Марокко и остановится в доме, пока мы отсутствуем. И под конец добавил, что мой друг может приехать в любую минуту. Камаль внимательно выслушал меня и пообещал сразу же все подготовить.
Через пять дней мы вернулись домой. Сторожа выстроились в шеренгу у ворот: они поприветствовали нас и стали наперебой торопливо докладывать.
— Камаль всех нас опозорил, — сказал один.
— Он опозорил наши семьи, — добавил другой.
— И опозорил наших предков, — промямлил третий.
Мы зашли в дом. Я ожидал, что там все будет вверх дном, но ничего подобного. В спальне была проведена генеральная уборка. Кухня блестела так, словно армия уборщиц чистила ее сверху донизу. Остальная часть дома, несмотря на то что там шли строительные работы, тоже была вычищена и отмыта.
После того, как мы осмотрели комнаты, Хамза посмотрел на меня и сказал:
— Камаль — колдун.
Вскоре после возвращения я посетил Хичама Харасса. Крыша его лачуги протекала под зимними ливнями. Он извинился за беспорядок, махнув рукой на разбросанные вещи.
— Здесь нет ничего ценного, по-настоящему ценного. Есть, конечно, несколько предметов, к которым я привык, да и они ничего не стоят. Моей жене все это дорого, но она понятия не имеет, что ценно, а что — нет.
Хичам откинулся в своем удобном кресле, скинул с ног обувь и крикнул жене, чтобы та принесла мятного чаю.
— Женщинам этого не понять. Они стараются, но не могут постичь вещей, которые важны для мужчины. Возьмем, к примеру, почтовые марки. Покажите мне хоть одну женщину, которой нравятся почтовые марки!
За ту неделю, пока мы отсутствовали, похожий на мима Мустафа приступил к ремонту стен. Его бригада наносила таделактразмашистыми дугообразными движениями. Штукатурка готовилась в специальной емкости, которую рабочие соорудили на террасе. Емкость была три метра в длину и полтора в ширину. Шурша плоскими мастерками по стенам и аркам, штукатуры что-то негромко напевали хором, их высокие голоса разносились эхом по дому. Кто-то поочередно запевал, остальные вторили хором. Они пели только тогда, когда штукатурили, словно ритм добавлял им слаженности.
Штукатуры начинали работу над стенами комнаты лишь после того, как плитка была положена на пол и присыпана кедровыми опилками с лесопилки. Плиточники проводили так много времени в Дар Калифа, что им пришлось переехать сюда. Стоило только
Детская игровая комната, располагавшаяся рядом с главной гостиной, была единственной комнатой с глазированной плиткой. Это было сделано специально: даже если бы детям пришло в голову замазать все краской и клеем, их легко можно было бы оттереть.
Мастера несколько дней выкладывали зеленую и белую плитку простым шахматным рисунком, а когда дошли до последней линии, то обнаружилось, что комната более неровная, чем они рассчитывали. Безо всяких разговоров он сняли плитку со всего пола и выложили снова, повернув рисунок на три градуса. Во второй раз все получилось отлично.
Каждый день, в беседах за чашкой мятного чая, Азиз приставал ко мне с просьбой позволить ему продемонстрировать свое мастерство. Он говорил, что всю свою жизнь совершенствует это мастерство, решая сложные задачи, и что если у его появится шанс, то он превратит Дом Калифа в лабиринт фантазий. Сдавшись на долгие уговоры, мы согласились, позволив ему выложить бордюр вдоль стен комнат. Услышав о таком решении, Азиз поднялся со стула и расцеловал меня в обе щеки.
— Вы заплачете, увидев красоту моей работы, — пообещал он.
На следующий день в Дар Калифа прибыл новый мастер. Азиз прислал его вырезать узор на простой глазированной плитке для бордюра. В одной руке у него был манкаш,тяжелый молоток с острыми концами, а в другой — подушка. Подмастерье принес корзину рубиново-красных квадратных плиток. Мастер положил подушку и начал выбивать рисунок.
Если в моей памяти и сохранится до гробовой доски что-либо о Доме Калифа, то это вряд ли будут улыбающиеся лица сторожей или их постоянные разговоры о джиннах, и уж конечно не надоедливые пронзительные крики ослов в ночи или запах жимолости на закате. Это будет дзин! дзин! дзин! — звук молотка этого мастера, выбивающего наклонный узор с точностью, которой можно достичь только долгими годами учебы в качестве подмастерья.
Он сидел так день за днем, неделю за неделей, постукивая своим молотком. Я смотрел на него, очарованный тем, что человек мог делать такую сложную работу простым острым инструментом. В нашем мире для этого выдумали бы специальную машину. В результате получился бы однообразный безжизненный рисунок, лишенный всякого смысла. Работа же этого мастера была живой и изменчивой. В ней чувствовалась душа.
Беседы с Хичамом Харассом успокаивали меня. Я приходил к нему вне себя от гнева на то, что меня вынуждали платить в десять раз больше рыночной цены за гвозди, латунные петли и тюбики китайского клея. Старый филателист просил жену принести нам чаю, тер свои распухшие ноги, и разговор начинался. Результатом наших бесед было нечто большее, чем ликвидация пробелов в новой для меня культуре. Они также обладали и лечебным эффектом, ибо снижали мое кровяное давление. После часа, проведенного с проницательным Хичамом, я отправлялся в Дар Калифа в гораздо лучшем состоянии духа.