Год в Касабланке
Шрифт:
— Я полагал, здесь есть барака, — заметил я. — Я думал, у меня есть барака.
— Мы ошиблись, — заявил Осман. — Мы думали, что это есть у вас, но мы сильно ошиблись.
— А как вы узнали, что бараканет?
— Был знак, — сказал Хамза.
— Ясный как день, — добавил Осман, морщась, словно от боли.
— И что это был за знак?
Медведь наклонился вперед и достал ведро, закрытое доской. Когда он снял доску, то я увидел в ведре небольшую змею желтовато-зеленого цвета. Она яростно извивалась.
— Как смогла змея пролезть сквозь ограду? — удивился я.
— Абсолютно верно, — сказал Хамза. — Ей было не пролезть.
— Да, никак не пролезть, — подтвердил Медведь. — И значит…
— Значит что?
— Получается, что она была здесь все время, живя годами в своем змеином гнезде. Может быть, змеи проникли сюда еще до того, как дом был построен.
Я никак не мог взять в толк.
— А какая связь между этой змеей и барака?
— Если бы здесь был барака, — сказал Осман, — то змея бы давно издохла. Но вы видели, что она жива, она — под защитой джиннов.
Я почувствовал, что прогресс, достигнутый с помощью розовой слизи и вещих снов, сведен к нулю. Все шло так хорошо. Но неожиданно сторожей занесло не туда. Я умолял их снова поверить в барака.
— Мы, без сомнения, верим в барака, — сказал Хамза. — Мы просто не верим, что здесь есть барака.
Февраль подошел к концу, а отделочные работы были еще в самом разгаре. Иногда я нервно ходил взад-вперед, на ходу вырывая у себя на голове волосы, набрасываясь с криком на всех, кто попадался под руку. А иногда прятался в кухне, мечтая убежать отсюда куда подальше. Я чувствовал себя так, будто меня рвут на части волки, жуют мою плоть, высасывают мозг из моих костей. От меня уже ничего не осталось.
Камаль сказал, что в Марокко нельзя никого торопить с работой, а то люди подумают, что вы в отчаянии.
— Но я действительно в отчаянии.
— Ну и держите это при себе, — ответил он.
Работа в Доме Калифа застыла на месте. Прогресс, которого, как казалось, мы достигли, захлебнулся. Работники стали понимать, что их хозяин лает гораздо страшнее, чем кусает, и не преминули воспользоваться этим. Они стали вести себя так же, как и их британские коллеги, — опаздывать на работу по утрам, уходить домой сразу после обеда. Потом они стали просить мою жену заваривать им чай, а выпив его, тушили окурки о дно пустых чашек. В конце концов строители вообще прекратили приходить. Я стал просить Камаля вернуть их.
— Вы лишились их уважения. Ничего не поделаешь.
Это было не похоже на Камаля. Он не любил проигрывать. Я подумал, уж не выгадывает ли он что-нибудь на моих неудачах. Но сил на решительные действия уже не осталось: я удалился в кухню и свернулся там калачиком. В этот момент зазвонил телефон. Это был Франсуа, французский экспатриант. Я не разговаривал с ним уже несколько недель.
— Был в Эмиратах, — сказал он. — Ну и придурки же там! Фанатики, как их еще назвать? Даже выпить там нельзя. Ты можешь поверить, целая страна без алкоголя?
Я ожидал, что следом Франсуа проклянет Марокко, как это он обычно делал. Но этого не произошло. Вместо этого француз принялся восхвалять королевство без всякой меры.
— Ты даже представить себе не можешь, как мы хорошо здесь живем. Люди здесь — святые. Святые, я тебе говорю!
— Но они никогда ничего не доводят до конца, — уныло сказал я. — А мои рабочие еще и ноги об меня вытирают.
Франсуа громко рассмеялся.
— Марокканцы — замечательные люди, — сказал он тепло.
— Мне казалось, что ты ненавидишь их.
— Ты с ума сошел, я их люблю.
К концу недели все рабочие вернулись в Дар Калифа. У меня поднялось настроение. Я спросил у Камаля, не он ли уговорил их вернуться. Мой помощник объяснил, что дело совсем не в нем, просто у рабочих появился повод вернуться.
— На следующей неделе Ид аль-Адха.
— И что?
— Им нужен бакшиш.
Для работодателя в Марокко нет времени хуже, чем праздник Ид. Нравится вам это или нет, но вам придется заплатить всем премии в размере недельного жалованья. Затем каждый возьмет себе дополнительную неделю отпуска и потребует оплатить ее опять же полностью. Мало того, от меня ожидалось еще и обильное угощение. Мастера намекали на то, что если мне не удастся поставить на стол достаточное количество кускуса с бараниной, то возникнут проблемы с завершением работы.
— Они все равно не собираются заканчивать эту работу, — сказал я, — так зачем же идти у них на поводу?
— Вы ничего не понимаете, — ответил Камаль.
Мы ходили в порт через день. Камаль проникал за ворота и вел переговоры с таможенниками, оставляя меня с одноглазым продавцом улиток. Через несколько недель я знал об улитках больше, чем профессор биологии. На все просьбы позволить мне сходить в порт вместе с ним Камаль отвечал отказом. Он сказал, что как только чиновники увидят меня, нам можно сразу забыть о контейнере. Ситуация усугублялась тем, что, как мы прослышали, из Англии вот-вот должен был прийти второй контейнер, набитый книгами.
— Вот теперь у нас появится настоящая проблема, — сказал Камаль.
— В нем просто старые книги.
— Теперь на нашей шее будет сидеть еще и цензура, — застонал мой помощник.
— Поверь, там нет ничего интересного для цензоров. Никаких картинок с голыми женщинами, ничего связанного с государственными тайнами.
— Попробуйте объяснить это цензорам.
Камаль исчез за главными воротами порта, вновь нарядившись официантом. А я часа два беседовал с марокканцем об улитках. Когда Камаль вернулся, лицо у него вытянулось и стало бледным, как слоновая кость, словно он только что повстречался с призраком смерти.