Годы испытаний. Книга 2
Шрифт:
– Ничего, сведем мы с этим отребьем счеты. Не долго придется им родную землю поганить.
– Давно бы головы с них поснимать надо, Степанович. Проходу от них нет, обижают людей, измываются. Позавчера пьяные напились, Стешкину дочь Любу изнасильничали, завязали юбку на голове и голяком по деревне пустили. А сами, кобели проклятые, стоят и ржут, как жеребцы. На всю деревню девку опозорили.
– Ничего, ничего, - сжимает кулаки Мозольков.
– Они от народной кары не уйдут. Говори, что с ребятишками малыми делать будем? Давай совет держать.
– Нельзя ли их, Степанович,
– В партизаны?
– усмехнулся Мозольков.
– Нет, я сурьезно. И я бы с ними к вам пришла. Стряпать я могу, обшивать бойцов твоих буду.
– Это дело сурьезное, сразу не решить. Как надумаю, передам тебе, если что. А сейчас топай на кухню. Принеси обед на двоих. А то проговорим мы тут - и голодные останемся.
Они пообедали, и Потыличиха, разомлев от тепла, рассказывала Мозолькову о своем тяжелом житье-бытье.
– Значит, с немцами больше и дня находиться не хочешь? А они ведь веселый народ. Все с губными гармошками.
– Они, окромя губной гармошки, и музыки другой не знают. Оттопырят губы и ноют, ноют на этих гармошках, аж сердце тоской заходится. А вечером посадятся за стол, лампу посередке поставят, сымут рубахи и подштанники и давай вшей бить. И глаза у них бесстыжие, хотя бы меня-то - старую постеснялись. Какой там! Ловят вшей, щелкают и на стол кладут. Это вроде игра у них такая: кто больше набьет. Бубнят, бубнят между собой, а потом как заспорят - и в драку. А боятся-то как партизан! Чуть где стукнет, сейчас насторожатся, как собаки, и между собой: «Русь партизан, русь партизан». Ко мне как-то вечером зашла Дарья Прошина. Принесла патефон прятать. А они увидали. Завели и по-своему «гыр-гыр». Вроде по душе им песня наша пришлась. И вот тебе, как назло, попалась одна пластинка про амурских партизан. Как заиграла, ты бы поглядел, Степаныч, что с ними было, батюшки мои! «Партизан, партизан!» - кричат и тычут в патефон пальцами. Один из них подбежал, схватил пластинку и об пол, а сам сапогами по ней топчется. «Капут партизан, капут!» - кричит и смеется.
– Да, видать, мы им здорово насолили, что они и слова этого пуще смерти боятся.
– А звери они. Гришку Вороного нашли - в подвале прятался - и на расстрел повели. Шел он, хромал - подраненный с войны вернулся, бледный как мел, а спокойный: ничего не сказал им, а только поклонился народу. Анну Григорьевну, жену нашего счетовода, шомполами пороли. Она, бедная, две недели уже больная лежит. Кожа полопалась, так били.
– А за что они ее?
– Ослушалась. Петуха не дала резать. Они у нее почти всех кур постреляли и поели…
Разговор прервал вошедший к Мозолькову Куранда:
– Товарищ командир отряда, сколько я в армии, никогда никем мне командовать не приходилось, понимаете, и в газетах долго работал. Поручите мне партизанскую газету выпускать. На фронте я тоже редактором был, в газете дивизии. Правда, мало времени, но был.
– Ладно, товарищ Куранда, идите, подумаем, куда вас. Газета, конечно, важное дело. И я бы не против, чтобы выпускалась у нас газета, да командиров и политработников у нас больно мало. Просто кризис. Вы партийный?
– Да… - Куранда замялся.
– Член партии, но билет у меня закопан.
– Ну, какой же вы партиец, без билета?
– Мне, товарищ командир, до весны дожить, а там я отыщу. Я помню, куда спрятал. Понимаете, не было иного выхода. Разве я один так? Партбилет, уверяю, останется цел.
– Что ж, поживем - увидим…
Пока Куранда стоял и говорил с Мозольковым, бабка Потыличиха не сводила с него глаз. Когда он вышел, она троекратно перекрестилась.
– Господи, матерь божия! А ведь это тот самый.
– Ты чего это? Знакомый тебе?
Она замахала руками.
– Да провались он в тартарары, фулиган!… Две недели я за ним осенью охотилась и все же накрыла. У меня на огороде погребок. Там я молоко для ребятишек держала. Чтобы немцы не пронюхали, накрывала его сверху бурьяном и навозом. А этот вот золотозубый приметил. Один день-пойду - нет молока, через два дня - опять нет. А дверцы открыты. Думала, кот приблудный шкодит. Засела как-то за бочку в погребке и сижу. Слышу, кто-то на носочках к погребку крадется. Шебуршит бурьяном, открывает дверцы. Спускается. Думала, немец. А он за горшок и буль-буль мое молоко. Схватилась я из-за бочонка да скалкой его как ахну. Закричал он и из погреба пулей вылетел.
– Ну и перестал к тебе кот приблудный в погребок ходить?
– Перестал. Как ветром сдуло.
– А может, ты ошибаешься?
– Нет, что ты, Степанович, он самый. У него и зубы приметные - золотые.
– Ну что же, выясним и накажем, если это он, - пообещал Мозольков.
– А теперь прощай, я на учебу пойду. Погляжу, как мои хлопцы оружие германское осваивают. Правнукам возьми вот от меня подарки.
– И Мозольков передал Потыличихе сверток.
2
В глухой лесной чащобе, занесенной снегом, ни с воздуха, ни с земли даже опытной разведке не сразу удается обнаружить признаки человеческого существования. И только многочисленные лыжни и запах дыма говорят о том, что в лесу живут люди.
В жарко натопленной землянке собралось командование отряда. Тут находятся заместитель Мозолькова - Иван Подопрыгора, начальник штаба - Иван Барабуля, командиры рот Гаевой, Ковалев и Аниканов. Начальник разведки отряда Валентин Щепицин, молодой и подвижный лейтенант, со светлыми, пшеничного цвета усами, доложил, что в деревне Верхние Сосенки, разместился немецкий гарнизон.
Мозольков, Подопрыгора и Барабуля склонились над картой. Они изучают местность, стараясь разгадать замысел немецкого командования. Для чего стянули немцы сюда войска?
– Все ясно, - говорит Барабуля.
– От Верхних Сосенок самый короткий путь к железнодорожному разъезду. Последнее время немцы навезли туда кирпича, цемента и строительного леса. Они собираются что-то строить на разъезде.
– Что-то?… - бормочет Мозольков.
– Это каждому дураку ясно, что будут строить, а вот что? Щепицин, разберись, что немцы замышляют там, на разъезде.