Годы
Шрифт:
— Элинор… — сказала Роза. — Элинор…
Элинор вздрогнула.
— Элинор хандрит, — сказал Мартин.
— Вовсе нет, вовсе нет, — возразила Элинор. — Что ты сказала?
— Я хотела спросить, — сказала Роза. — Помнишь скандал, когда сломали микроскоп? Так вот, я встретила того мальчишку — того гадкого мальчишку с лицом, как у хорька, — Эрриджа, там, на Севере.
— Он был не гадкий, — сказал Мартин.
— Гадкий, — упрямо повторила Роза. — Гадкий маленький подлец. Он сказал, что микроскоп сломала я, а на самом деле это сделал он. Помнишь тот скандал? — Она повернулась к Элинор.
— Того скандала я не помню, — сказала Элинор. — Их было так много.
— Тот был из худших, — сказал Мартин.
— Да, — подтвердила Роза. Она поджала губы, что-то живо припомнив. — А после него, — она повернулась к Мартину, — ты пришел в детскую и позвал меня на Круглый пруд ловить жуков. Помнишь?
Она помолчала. В этом воспоминании было что-то особенное, поняла Элинор. Роза говорила слишком эмоционально.
— Ты сказал: «Я предложу тебе три раза, и если после третьего ты не ответишь, то я пойду один». И я про себя поклялась: «Он пойдет один». — Ее голубые глаза сверкнули.
— Так и вижу тебя, — сказал Мартин, — в розовом платье, с ножом в руке.
— И ты пошел, — продолжила Роза. В ее голосе слышалась подавляемая ярость. — А я бросилась в ванную и нанесла себе эту рану. — Она обнажила запястье. Элинор посмотрела на него. Запястный сустав пересекал тонкий белый рубец.
Когда она это сделала? — подумала Элинор и не смогла вспомнить. Роза заперлась в ванной с ножом и порезала себе руку. А она ничего об этом не знала. Элинор присмотрелась к белой отметине. Наверное, было много крови.
— Роза всегда была смутьянкой, — сказал Мартин, вставая. — У нее с детства дьявольский характер, — добавил он. Он немного постоял, оглядывая гостиную, заставленную жуткими предметами мебели, от которых он избавился бы, окажись на месте Элинор. Но ее, вероятно, такие вещи не трогали.
— Ужинать куда-то идешь? — спросила она. Он каждый вечер ужинал не дома. Ей хотелось бы спросить его, куда он идет.
Он молча кивнул. Он встречал самых разных людей, незнакомых ей, и не хотел о них говорить. Мартин отвернулся к камину.
— Картину надо почистить, — сказал он, указывая на портрет матери. — Хорошая работа, — добавил он, глядя на него оценивающим взором. — Но разве там в траве не было цветка?
Элинор подняла глаза на портрет. Много лет она смотрела на него, не видя.
— А разве был? — удивилась она.
— Да, маленький голубой цветок, — сказал Мартин. — Я помню его с детства.
Он обернулся. При виде Розы, которая сидела за чайным столиком, все еще сжав кулак, Мартина посетило воспоминание из детства. Он увидел ее стоящей спиной к двери классной комнаты, красную как рак, с туто поджатыми губами — как сейчас. Она чего-то хотела от него. А он скатал бумажный шар и бросил в нее.
— Как ужасно быть ребенком! — сказал Мартин и помахал ей рукой, пересекая комнату. — Верно, Роза?
— Да, — сказала Роза. — И дети никому об этом не могут рассказать.
При очередном порыве ветра послышался звон разбитого стекла.
— Оранжерея мисс Пим? — предположил Мартин, остановившись в дверях.
— Мисс Пим? — переспросила Элинор. — Она уже двадцать лет как умерла!
1910
За городом был вполне обычный день, один из бесконечного хоровода дней, сменяющих друг друга, покуда годы чередуют зелень и багрянец, всходы и жатву. Было ни жарко, ни холодно: английский весенний день, достаточно ясный, но с неизменным лиловым облаком за холмом, которое может принести дождь. По траве то неслись тени, то солнечный свет заливал ее.
В Лондоне, однако, уже чувствовались напор и давление грядущего сезона — особенно в Вест-Энде, где развевались флаги, стучали трости, струились платья, а на свежевыкрашенных стенах торчали полотняные козырьки и висели корзинки с красными геранями. Готовились и парки: Сент-Джеймсский, Грин-парк, Гайд-парк. Еще утром, до того как могло начаться какое-либо шествие, среди пухлых коричневых клумб с кудрявыми гиацинтами были расставлены зеленые складные стулья; они будто ждали событий, ждали, когда поднимется занавес, когда королева Александра, наклонившись, войдет в ворота. У нее было лицо, как цветочный лепесток, и она всегда носила розовую гвоздику.
Мужчины лежали на траве, расстегнув пиджаки и читая газеты. На голой выскобленной поляне под Марбл-Арч собирались ораторы, их безучастно созерцали няньки, а матери, сидя на траве, наблюдали за игрой своих детей. По Парк-Лейн и Пикадилли, словно по прорезям, двигались повозки, автомобили и омнибусы, то останавливаясь, то дергаясь вперед опять, — как будто головоломку собирали, а потом опять разрушали. Наступал Сезон, и улицы были переполнены. Облака же над Парк-Лейн и Пикадилли были все так же свободны, все так же порывисто блуждали по небу, то окрашивая окна в золото, то замазывая их чернотой, облака проносились и таяли, хотя даже итальянский мрамор с желтыми прожилками, сверкающий в карьерах, не выглядел более твердым и монолитным, чем облака над Парк-Лейн.
Если омнибус остановится здесь, подумала Роза, посмотрев вбок, она выйдет. Омнибус остановился, и она встала. Жаль, подумала она, ступив на тротуар и увидев свое отражение в витрине швейного ателье, — можно было бы и одеваться лучше, и выглядеть привлекательнее. Всегда только дешевая готовая одежда, жакеты и юбки от «Уайтлиз». Зато — экономия времени, да и годы — ей было за сорок — позволяли уже почти не заботиться о том, что думают другие. Раньше они говорили: почему ты не выходишь замуж? Почему не делаешь то или это, вмешивались. Теперь перестали.
По привычке она зашла постоять в одну из маленьких ниш на мосту. Люди всегда останавливаются посмотреть на реку. В это утро она текла быстро, грязнозолотая, где гладкая, где покрытая рябью: был прилив. Как обычно — буксир и баржи с зерном и черной просмоленной парусиной. У быков моста бурлила вода. Роза стояла, смотрела вниз, и постепенно вид потока вызвал у нее давно схороненное воспоминание. Оно было болезненным. Она вспомнила, как однажды вечером, после одного свидания, она стояла здесь и плакала. Текли ее слезы, и вместе с ними, казалось ей, утекало ее счастье. Она обернулась — и тогда, и сейчас — и увидела церкви, мачты и крыши города. Все на месте, сказала она себе. Вид, безусловно, был великолепный… Она посмотрела какое-то время, а потом повернулась в другую сторону. Здание парламента. Странное выражение — нахмуренная улыбка — появилось на ее лице, и она выпрямилась, слегка откинув голову назад, — как будто вела вперед армию.