Гоголь-студент
Шрифт:
К сожалению, мы лишены возможности передать подробный перечень статей первого альманаха нашего великого юмориста, так как альманах этот не дошел до нас [12] . Но о том, в каком роде должно быть его содержание, можно составить себе некоторое понятие по сохранившемуся первому номеру рукописного журнала, выпущенному Гоголем три месяца спустя под заглавием:
Эпиграфом этого номера служат восемь начальных строк крыловской басни «Орел и Пчела» [13] . Содержание же следующее:
Проза: 1. «Завещание» (повесть с немецкого) и 2. «Ожесточенный» (начало оригинальной повести).
Стихотворения: 1. «Песнь Никатомы» (отрывок из оссиановой поэмы «Берратон»); 2. «Битва при Калке»; 3. «Альма» (вождь угров, проходивших по Днепру); 4. «Подражание Горацию»; 5. «Романс»; 6. «К***» (на одно прекрасное утро); 7. «Эпиграмма» (насмешка некстати) и 8. «Эпиграмма».
12
Желающим ознакомиться с литературным талантом «сотрудника» Гоголя Базили рекомендуем прочесть изданную им несколько лет спустя (в 1835 г.) очень интересную книгу «Очерки Константинополя».
13
Эпиграф до того характеристичен для самого Гоголя, что мы выписываем его для читателей, не имеющих под рукой басен Крылова:
Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой: Ему и то уж силы придает, Что подвигов его свидетель целый свет; Но сколь и тот почтен, кто в низости сокрытый, За все труды, за весь потерянный покой Ни славою, ни почестьми не льстится И мыслью оживлен одной, Что к пользе общей он трудится.Из сорока двух страниц текста двадцать две приходятся на прозу и двадцать на стихи. Содержание (за исключением эпиграмм) – романтически-сентиментальное, форма – вообще напыщенная и в стихах не безупречная по части рифм и размера. Удачнее остального последняя из двух эпиграмм:
Наш Вралькин в мире сем редчайший человек! Подобного ему не сыщешь в целый век. Как станет говорить – заслушаться всем надо, Как станет – так и рай вдруг сделает из ада. Был в Риме, в Лондоне… да где он не бывал — Весь мир на языке искусно облетал.Время было праздничное, погода солнечная, настроение молодых слушателей – точно так же, а читал Гоголь и тогда уже мастерски, особенно юмористические вещи. Такою же вещью заканчивался его первый альманах «Северная Заря». Поэтому, когда он дочитал ее, кругом раздался единодушный смех, а друзья его ударили в ладоши:
– Умора!.. Вот комик-то!.. Второй Фонвизин!
Не смеялся только сам чтец. Большими глазами с непритворным удивлением он оглядел смеющихся.
– Будто уж так смешно! Читал я, кажется, серьезнейшим манером…
– Вот в этом-то и верх комизма, – сказал Высоцкий. – Самое потешное читать с миной новорожденного младенца. Вообще, брат Яновский, я советовал бы тебе приналечь на сей жанр, разработать «низменным» слогом ряд силуэтов с натуры, никого лично не задевая: nomina sunt odiosa (имена воспрещены).
– В каком, например, роде?
– Да хоть бы в таком: современный стоик, маленький, лысенький, с торчащею только над ушами да на затылке нечесаной мочалкой. Круглый год берет холодные ванны. Зимою же, дабы не изнежиться, не вставляет у себя двойных рам и даже в лютые морозы садится в шлафоре нараспашку кейфовать у открытого окошка, а при нем на подоконнике адъютантами восседают два мохнатых цербера, изрыгающих, как два маленьких «вулкана», поистине собачью брань на прохожих обоего пола всех возрастов и званий.
– Браво, Высоцкий! Вот так силуэтик! – захохотали кругом товарищи, тотчас, конечно, узнавшие в описанном стоике учителя арифметики в четырех низших классах – Антона Васильевича Лопушевского, чудака-холостяка, с его двумя презлыми собачонками, так и прозванными им – Вулканами, которые безотлучно сопровождали его на всех прогулках и кидались с лаем на незнакомых и знакомых.
Между тем альманах Гоголя шел по рукам. Кто перечитывал эпиграммы, кто любовался разрисованною обложкой.
– В следующий раз я дам, может быть, и несколько иллюстраций, – пояснил альманашник и достал из газетного листа розовую тетрадку Риттера. – А теперь, государи мои, прошу сугубого внимания. Взгляните на нашего общего любимчика Мишеля. Видите ли, как там витает нечто неуловимое? Вы думаете, что то глупая муха или мошка? О нет! То сама богиня баронских фантазий. Чуете ли вы бьющие в нос ароматы? Вы думаете, что попали на свежеудобренное поле? Пожалуй, что и так. Но какое то поле? Вот вопрос! Поле нашей отечественной словесности, как ведомо всем и каждому от глашатая оной, Парфения Ивановича Никольского, мало еще обработано, того менее удобрено и зело скудно подобающими произрастениями. И вот – нашелся добродетельный муж, который, по достохвальному образцу незабвенного Василия Кирилловича Тредьяковского, на удобрение российского Парнаса вытряс со своего сердца всю дрянь, которая там накопилась.
С этими словами шутник предъявил товарищам сборник Риттера. И что же? На розовой обертке красовалась весьма замысловато составленная из переплетенных между собою навозных вил надпись: «ПАРНАССКИЙ НАВОЗ».
Кошке – игрушки, мышке – слезки. В то самое время, как товарищи разразились гомерическим хохотом, непризнанный стихотвор готов был расплакаться и вырвал свою тетрадь с ожесточением из рук обидчика.
– Так-то ты исполняешь свои обещания!
– Да разве я их не исполнил! – совершенно серьезно отозвался Гоголь. – Не сам ли ты просил у меня чего-нибудь поароматней?
– А вот увидишь, что стихи мои еще переживут меня!
– А тебя доктор приговорил уже к смерти? Ай, бедный! Господа, заказывайте панихиду барону.
– Успокойся, Мишель, – вмешался тут Высоцкий. – Вас обоих – и тебя и Яновского, будут читать еще тогда, когда Державина и Жуковского, Батюшкова и Пушкина давно не будет в помине – но не ранее. Впрочем, если Яновский и остроумнее тебя, то ты зато блестящим образом доказал, что один дурак иной раз может потешать публику более десяти остроумцев [14] .
14
Одно стихотворение Риттера, именно послание к товарищу его Симоновскому, во всяком случае, было напечатано в московском «Дамском Журнале» и не далее, как в следующем же 1826 году. Появлялось ли и затем что-нибудь в печати из произведений непризнанного поэта – нам неизвестно.
– Будет, господа, всему есть мера, – заметил самый степенный из эрмитов Редкий. – Все мы здесь покамест дилетанты. Что есть у барончика охота писать – и то благо. Скоро, однако, наступят морозы, и собираться на вольном воздухе нам уже не придется. Так вот, не сходиться ли нам тогда у меня? Жилье мое не велико, но тем уютнее, а Иван Григорьевич нас, наверное, не стеснит.
(Иван Григорьевич Мышковский был вновь назначенный молодой надзиратель, живший на вольной квартире и державший у себя пансионеров из вольноприходящих воспитанников, к которым принадлежал и Редкий).
Предложение Редкина было принято остальными эрмитами, разумеется, с благодарностью.
– А что же, господа, неужто нашему сегодняшнему веселью так и конец? – спросил Данилевский. – Литературные чтения обыкновенно завершаются танцами. Как ты думаешь, Нестор, насчет маленькой кадрильки?
– Думаю, что времени терять нечего, – отвечал Кукольник и галантно протянул руку Прокоповичу, который, благодаря своему пухлому, румяному лицу, мог сойти за даму.
Данилевский в свою очередь обратился к женоподобному Риттеру, который все еще держался в стороне, нахохлившись, как раззадоренный петух:
– Bitte urn einen Tanz, mein Fraulein! [15]
Тот хотел было уклониться, но кавалер насильно потащил его за собою.
– Я хочь дивка молода, Та вже знаю, що бида, —затянул Кукольник.
И как остальные танцоры, так и зрители дружно подхватили:
– Ой, лихо – не Петрусь! Лице биле, черный ус.С тех пор, что танцуют вообще французскую кадриль, едва ли не впервые танцевали ее под звуки залихватской малороссийской песни, да еще как! Трое из танцующих – Кукольник, Данилевский и Риттер – считались среди нежинской молодежи лучшими танцорами. А тут они старались еще превзойти себя в комических прыжках и ужимках. Всех характернее, однако, был Риттер: с самым мрачным видом, как приговоренный к смерти, он в поте лица выделывал такие удивительные пируэты, какие французам и во сне не снились.
15
Пожалуйста, один танец, моя госпожа! (нем.)