Гоголь-студент
Шрифт:
Со скамеек послышался сдержанный смех. Профессор поднял голову.
– Вы чего там, Риттер?
– Да ведь это же стихи Пушкина! – выпалил Риттер. – Никита Федорович привез их из Москвы, а мы списали.
Парфений Иванович был так озадачен, что даже не вспылил. Он отложил в сторону перо и исподлобья окинул Гоголя и весь класс глубоко огорченным взглядом.
– За вашу проделку, Яновский, вам надлежало бы поставить две палицы, – произнес он. – Одну – за поведение, другую – за невыполнение заданного урока. Но в таком разе, может статься, участь вашу пришлось бы разделить здесь и многим другим. А посему до времени поставлю вам лишь nota bene [27] .
27
Заметь хорошо (лат.).
Теперь и Гоголю было не до смеха.
– Вы очень добры, Парфений Иванович, – по-видимому, искренне сказал он. – Но простите за вопрос: почему же всякая новая поэма Пушкина раскупается публикой нарасхват, а Херасков с Сумароковым гниют в кладовых книгопродавцев?
– А почему, спрошу в ответ, на свете пожирается не в пример больше желудей, чем ананасов? Потому, что по потребителям и пища. А какая упражнениям господина Пушкина подлинная цена – о том будет речь в следующий раз.
И точно, всю следующую лекцию свою Никольский посвятил разбору или, вернее сказать, разгрому «Руслана и Людмилы». Такой выбор его очень просто объяснялся тем, что при выходе в свет в 1820 году этой первой юношеской поэмы Пушкина многие из тогдашних журнальных рецензентов яростно набросились на начинающего пиита, дерзнувшего писать стихи на древнерусский сюжет изящным, не ходульным языком и употреблять даже простонародные выражения. Рецензии те были как раз в духе Парфения Ивановича, который затем находил уже бесполезным читать дальнейшие упражнения «какого-то» Александра Пушкина. Едко и метко выдвинул он в своей лекции все слабые стороны недозрелой еще поэмы и, не оставив в ней, что называется, камня на камне, иронически закончил словами пушкинского Руслана:
Я еду, еду, не свищу, А как наеду – не спущу!На другой же день он явился с фолиантом под мышкой и, взойдя на кафедру, с торжественным видом разложил его перед собою.
– Юные друзья мои! – не поднимая взора со страниц фолианта, заговорил он. – В беседах наших постоянно обретаю моральное услаждение. При точном свете наук мы обозрели сокровищницу российских письмен. Не обошли вниманием и менее достойных служителей родного слова. Говоря с Сумароковым:
Довольно наш язык в себе имеет слов, Но нет довольного на нем числа писцов.Да позволено же мне будет познакомить вас и с творением собственных словесных сил моих. Над ним же проведены немалые годы в труде многом…
«Юные друзья» разинули рты и переглянулись. Никто из них и не подозревал, что Парфений Иванович сам также изощрялся на стихотворном поле.
– Сие есть дидактическая поэма «Ум и рок», – продолжал профессор и, вдруг заметив, что Риттер, как ни в чем не бывало, шепчется с кем-то, строго его окликнул: – Риттер? Что есть дидактическая поэма?
– Дидактическая?..
– Не слышали? Знаете ли вы вообще, что есть поэма?
– Поэма-с – это… это…
– Хороши, нечего сказать! Какие, скажите, есть роды поэзии?
– Поэзия лирическая, драматическая и…
– Э-э… эпи… ну?
– Эпидемическая, – подсказал Гоголь.
– Эпидемическая! – ляпнул барончик.
– Бестолковость у вас, одначе, не эпидемическая, а хроническая. На нет, впрочем, и суда нет! Хоть сидели бы смирно и не мешали бы другим! Итак, государи мои, приступаю к чтению моей философской поэмы, приступаю со смирением творца «Россиады»:
О ты, витающий превыше светлых звезд, Стихотворенья дух! Приди от горных мест. На слабое мое и темное творенье Пролей твои лучи, искусство, озаренье! [28]И чтение началось. Как мы имели уже случай упомянуть, природа щедро наделила Парфения Ивановича голосовыми средствами, а возрастающее с каждым стихом воодушевление придало им еще большую мощь. Шестистопные ямбы с монотонно чередующимися двойными то женскими, то мужскими рифмами потрясали воздух – четверть часа, полчаса, час. Из коридора донеслись звуки колокольчика, шум и гам высыпавших туда воспитанников других классов. За стеклянною дверью показалось несколько любопытных лиц, и дверь под напором смотревших затрещала. Тут только Парфений Иванович очнулся.
28
Стихи М. Хераскова.
– Да разве уже звонили? – спросил он, а на утвердительный ответ с видимым сожалением захлопнул фолиант и сошел с кафедры.
– А что, Парфений Иванович, еще много осталось? – спросил его Кукольник.
– Первой-то части немного: страниц двадцать.
– Так есть, значит, еще и вторая часть?
– И вторая, и эпилог. А что, любезнейший Нестор Васильевич, – перешел Никольский в «партикулярный» тон, кладя руку на плечо любимого ученика, – скажите-ка по совести, совсем, знаете, откровенно: как вам мое творение показалось?
– Из ряда вон! – с почтительным поклоном отвечал ученик-дипломат. – И Сумароков, и Херасков, без сомнения, с радостью подписали бы под ним свое имя.
– Хочу думать, хочу думать! – промолвил Никольский, вполне удовлетворенный таким отзывом. – Литературного вкуса у вас, друг мой, я вижу, более, чем у всех ваших товарищей, купно взятых. Вот что, не соберетесь ли вы нонече вечерком ко мне на стаканчик чая?
– Покорнейше благодарю.
– Да, пожалуй, прихватите с собой и кое-кого из знающих толк. Хоть бы Халчинского, Гороновича, Новохацкого… Много званых, да мало избранных.
Вернулись четыре избранника от Парфения Ивановича уже после казенного ужина, когда товарищи их ложились спать.
– Ну что, «рока» своего не избегли, а «ума» не набрались? – спросил Гоголь.
– Ума-то сколько угодно, а морали хоть отбавляй, – отвечал Кукольник.
– А чем вас угостили-то, кроме чая? Порядочным ужином?
– М-да, одним только блюдом, но полновесным: двумя тысячами александрийских стихов. До завтрашнего вечера, пожалуй, не переварим.
– Эге! Так вы приглашены и на завтра?
– Да надо же докушать: осталась еще добрая половина.
– Несчастные! Так посоветуй ему подать свое блюло хоть под другим соусом.
– То есть под другим заглавием?
– Да!
– Под каким?
– «Ум за разум».
– А что же, название самое подходящее! – рассмеялся Кукольник.
Но дать автору такой совет он все-таки не посмел, а под разными предлогами уклонился только от дальнейшего слушания его философской поэмы, которая с тех пор у нежинских студентов называлась уже не иначе, как «Ум за разум».