Гоголь в Москве (сборник)
Шрифт:
24 октября 1842 года М. С. Щепкин сообщал Гоголю: «…о „Мертвых душах“ все идут толки, прения. Они разбудили Русь; она теперь как быль живет. Толков об них несчетное число…»11 Эти толки вокруг «Мертвых душ» становились вопросом столько же общественным, сколько литературным. Антикрепостническая книга Гоголя возбуждала в читателе ненависть к существующему социальному строю, звала бороться против барства. Знаменательна запись в дневнике крепостного лакея, москвича Ф. Д. Бобкова, после ознакомления с произведениями Гоголя и рукописным списком «Демона» М. Ю. Лермонтова: «Начитавшись, я стал считать себя обиженным… ходил мрачный»12. «Мысль о свободе крестьян тлеет между ними беспрерывно. Эти темные идеи мужиков все более и более развиваются и сулят нечто нехорошее», — доносило Николаю I в 1841 году III отделение13, то есть в том году, когда Гоголь завершал свою работу над первым томом «Мертвых душ».
Отношение к «Мертвым душам» неминуемо означало и отношение к крепостному праву. В. Г. Белинский утверждал:
С рядом страстных статей в защиту поэмы выступил В. Г. Белинский. В них он разоблачил попытки выхолостить обличительную направленность книги Гоголя и раскрыл сущность и значение его творчества. В. Г. Белинский утвердил «Мертвые души», как «творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта, — и в то же время глубокое по мысли, социальное, „общественное и историческое…“»18.
Издание «Мертвых душ» несколько улучшило материальные дела Гоголя. Продажей их ведал С. П. Шевырев, обнаруживший своей деловитостью незаурядные издательские способности. 26 марта 1843 года он писал Гоголю: «…Настоящее твое не так дурно, как ты воображаешь: все зависит от скорейшей разделки с типографиею и от устроения дел твоих здесь, у нас… Контора твоих изданий будет у меня. Все счеты также. Не думай, что ты меня тем обременяешь. Могу ли я для тебя этого не сделать?»19 Любопытна приводимая им запись погашенных гоголевских долгов: «Свербееву 1500 р., Павлову 1500 р., Хомякову 1500 р., Аксакову 3500 р., Погодину 7500 р., мне 400 р.»20.
Тот же 1843 год ознаменовался в Москве постановкой в бенефис Щепкина (5 февраля) «Женитьбы» и «Игроков». Успеху спектакля много помог С. Т. Аксаков, присутствовавший на репетициях и разъяснявший актерам характеры гоголевских героев. Посетивший спектакль С. П. Шевырев писал об «Игроках» Гоголю: «Пиеса так была превосходно разыграна, как еще не была ни одна на московском театре. Тому содействовали первый С. Т. Аксаков превосходным чтением пиесы, второй М. С. Щепкин…»21 Последний играл в «Женитьбе» Подколесина, в «Игроках» — Утешительного.
12 сентября 1843 года Погодин написал Гоголю примирительное письмо, что, однако, не помешало ему в следующем, 1844 году сделать новую бестактность, очень тяжело пережитую Гоголем. Для привлечения большего внимания к своему «Москвитянину» он, даже не поставив в известность Гоголя, опубликовал в нем его портрет. Гоголь же сам намеревался издать его; вырученные деньги предназначал в пользу своего друга, художника Ал. Иванова, поглощенного работой над картиной «Явление Христа народу». Практическая неопытность художника и нужда ставили его почти в невозможность завершить труд всей жизни. Так средства, которые должны были обеспечить Иванову год или два нормальной творческой работы, были бесцеремонно положены в свой карман Погодиным.
В 1846 году Гоголь посылает в Москву «Развязку Ревизора». Небезынтересно, что в ней были использованы толки и мнения москвичей о творчестве писателя, сообщенные ему различными корреспондентами. В объяснительных примечаниях к «Развязке Ревизора», сделанных Гоголем М. С. Щепкину при отправлении пьесы, он указывает: «Играющему Петра Петровича нужно выговаривать свои слова особенно крупно, отчетливо, зернисто… Хорошо бы, если бы он мог несколько придерживаться Американца Толстого. Николаю Николаевичу должно, за неимением другого, придерживать[ся] Ник[олая] Филипповича Павл[ова]… Семену Семеновичу нужно дать более благородную замашку, чтобы не сказали, что он взят с Николая Миха[й]лов[ича] Заг[оскина]» 22.
Тяжело отражается на настроениях Гоголя все усиливающееся расстройство его здоровья. Еще в 1845 году он писал: «Не скрою, что признаки болезни моей меня сильно устрашили: сверх искуданья необыкновенного, боли во всем теле. Тело мое дошло до страшных охладеваний, ни днем, ни ночью я ничем не мог согреться. Лицо мое все пожелтело, а руки распухли и почернели и были ничем не согреваемый лед, так что прикосновение их ко мне меня пугало самого»23. Лечение помогает ему мало и ненадолго.
Болезненное состояние усиливает у Гоголя намечавшийся и ранее интерес к церковной литературе, способствует развитию в нем религиозных тяготений. Заграничное окружение писателя активно содействует развитию идейного кризиса Гоголя. «Этим знакомствам, — указывает Н. Г. Чернышевский, — надобно приписывать сильное участие в образовании у Гоголя того взгляда на жизнь, который выразился „Переписке; с друзьями“»24. Живя за границей, Гоголь находился в особенно близких отношениях с В. А. Жуковским, семейством царедворца М. Ю. Виельгорского, бывшей фрейлиной А. О. Смирновой. Особенно пагубным для него было знакомство в 1843 году с мракобесом-бюрократом А. П. Толстым, ставшим с 1856 года обер-прокурором синода. Он поддерживал в Гоголе ортодоксально церковные настроения, а впоследствии познакомил его с фанатиком протоиереем Матвеем Константиновским, сыгравшим зловещую роль в последние дни жизни писателя.
В результате долголетнего отрыва от родины и влияния заграничного окружения в конце 1846 года вышла в свет реакционная книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Вся передовая Россия с гневом встретила эту книгу. С болью, что его любимый писатель сошел с пути служения народу, В. Г. Белинский откликнулся на нее сначала большой статьей в «Современнике», в которой по цензурным обстоятельствам многого сказать не мог, а затем своим известным «Письмом», названным в 1914 году В. И. Лениным «одним из лучших произведений бесцензурной демократической печати, сохранивших громадное, живое значение и по сию пору»25. В нем Белинский писал: «Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться; или — не смею досказать моей мысли… Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною…»26 В этих гневных, суровых словах заключалась подлинная дружеская помощь Гоголю-художнику. Найди он в себе силы принять их всею душой, понять их глубочайший смысл, — кто знает, не сохранили бы они ему ряд лет для созидательной, творческой работы. Именно потому, что Белинский чтил Гоголя-художника, понимая более, чем сам Гоголь, все значение его произведений в борьбе за раскрепощение родины, действенность его слова в этой борьбе, он писал: «Тут дело идет не о моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идет об истине, о русском обществе, о России»27. Чтобы подлинно служить родине, надо мыслить ее интересами, выражать ее чаяния, идти вперед вместе с ней. «…Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек… — обращается к Гоголю Белинский. — …Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть и заключается огромность исторических судеб его в будущем»28. Он раскрывает Гоголю, насколько тот стал далек от животворящей народной почвы: «…Ваша последняя книга позорно провалилась сквозь землю… Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще и в зародыше, свежего, здорового чутья; и это же показывает, что у него есть будущность. Если Вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению Вашей книги!» 29.
Белинский понимал, что для подлинно народного художника Гоголя утрата им передовых общественных позиций повлечет за собой творческий кризис, и он заканчивал письмо призывом «…с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить новыми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние»30.
О силе воздействия письма Белинского на Гоголя лучше всего говорят собственные слова писателя в его ответе великому критику: «Душа моя изнемогла, все во мне потрясено, могу сказать, что не осталось чувствительных струн, которым не был[о] бы нанесено поражения…»31. Если несколькими месяцами ранее, в ответ на многочисленные отклики негодования из России, Гоголь писал: «Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее»32, — то теперь он вынужден признать, что не знает «вовсе России, что многое изменилось с тех пор, как я в ней не был, что мне нужно почти сызнова узнавать все то, что ни есть, в ней теперь… мне не следует выдавать в свет ничего, не только никаких живых образов, но даже и двух строк какого бы то ни было писанья, по тех пор, покуда, приехавши в Россию, не увижу многого своими собственными глазами»33.