Гоголь в Москве (сборник)
Шрифт:
После войны статьи Земенкова о литературных памятных местах Москвы и Подмосковья начинают появляться в печати. Не считая заметок в периодике («Вечерней Москве» и пр.), он участвует в сборнике «Подмосковные» (М., 1946) очерками «Авдотьино» и «Чеховская Истра», а в «Литературных экскурсиях по Москве» (М., 1948) — статьей-экскурсией «По чеховским местам в Москве». В 1951 году в сборнике «Литературное наследство» (Т. 57) публикуется его монография «Белинский в Москве». Наконец, дата выхода в серии «Трудов Музея истории и реконструкции Москвы» нашего «Гоголя…» (М., 1954) оказывается отмеченной и на последних датированных акварелях Земенкова в собрании его графики в этом музее. Следовательно, около середины 1950х годов москвовед — к тому времени уже опытный и известный — окончательно оставляет изобразительные средства отображения своих исследований, полностью предпочтя литературные. То есть снова превращается из художника в литератора. И кстати — любопытная деталь! Последняя датированная работа — это чеховский дом Клименкова на Якиманке. Тот самый, с которым Земенков пришел к Миллеру!
Литературное творчество, видимо, все более удавалось, все более оказывалось востребованным и поэтому все более увлекало. Возможно, именно это стало причиной полной концентрации на нем, а, может быть, у Земенкова уже зрел замысел самой известной и самой значительной его книги — «Памятных мест Москвы» (М., 1959). Надо думать, что ее подготовка заняла достаточно времени и сил. Вообще, исходя из вышеизложенного, у читателя может сложиться неправильное впечатление, что Земенков интересовался только писателями и поэтами. Но в «Памятных местах…» не менее обширные разделы, чем о литературе, посвящены также ученым (в различных областях), актерам театра, художникам и скульпторам, композиторам и музыкантам. Это, действительно, энциклопедия. Земенков занимался всеми. Отдельной темой его исследований был друг Гоголя Михаил Семенович Щепкин. Книжечка о нем, по земенковским материалам, была подготовлена и издана уже после кончины москвоведа20. Сохранилась записка Земенкова его ученику и другу, директору Музея истории и реконструкции Москвы, Л. А. Ястржембскому (очевидно, на заседании ученого совета): «Лев Андреевич! Может быть (если Вы будете до конца), поговорим о моей роковой теме „Декабристов“. Б. Земенков» (рукой Ястржембского отмечена дата написания — «26/I-56»)21. Наверное, не будет ошибкой сказать — и это подтверждается материалами личного архива, — что в последнее десятилетие жизни и деятельности Земенкова, ему были интересны чуть ли не все прежде жившие москвичи, которых он в состоянии был охватить и которые, или словом, или делом, оставили хоть какой-то след в культуре Москвы XVIII–XX веков.
«Сколько замечательных домов в Москве! — восклицал он еще в 1942 году, — Какие удивительные повести писательских биографий могут нам рассказать эти тихие мезонины арбатских переулков, дворовые крылечки деревянного Замоскворечья или шумные подъезды доходных домов Петровки и Дмитровки. Сколько наслоений эпох подчас на одной улице или в одном доме! Какая красноречивая геология человеческих дум, мечтаний, трудов! Как часто здесь творец и прототип его героя живут рядом, ходят друг к другу в гости, пьют чай и обсуждают последние европейские новости. Когда мы заходим в эти квартиры, поднимаемся по тем же лестницам, по которым проходили на прогулку, спешили в журналы или на дружеское свидание любимые наши авторы, мы как бы вступаем в самые тайники психологии их творчества, мы посещаем места, где зарождались те идеи и образы, которые формировали нашу юность, которые обогащали наше зрелое сознание мечтами, которые учили нас понимать и любить свою великую Родину…»22
Титульный лист книги Б. С. Земенкова «Гоголь в Москве». 1954 г.
Лишь один вопрос остался неразрешенным. Он возник в самом начале очерка, по поводу «Гоголя в Москве». Что всетаки для Земенкова было важнее — дома или люди? Азарт при поиске первых или радость от приобщения к внутреннему миру вторых? Реконструировать утраченный облик здания или воссоздать стертый временем образ человека? Лично мои наблюдения на этот счет сложились в следующее рассуждение.
Отношения с минувшим Москвы развивалось у Земенкова двумя путями, периодически стремившимися разойтись и все же стягивавшимися самим москвоведом в две параллельные, даже соприкасающиеся колеи. По одной его гнала жажда открытий, по другой — желание духовного прикосновения к прошлой жизни, преимущественно творческих людей.
Первым путем, «имея в руках основную ниточку, потянув которую, можно распутать весь клубок»23, шел историк-ученый, историк-детектив, ищущий новые факты, выясняющий обстоятельства, реконструирующий детали. Главные книги Земенкова («Гоголь в Москве», «Памятные места Москвы»), а еще более — подготовительные материалы из его архива временами напоминают собрание личных досье и картотеку агента «III отделения». Дела людей — это места жительств, памятных встреч, соответствующие даты. Дела домов — это моменты построек и перестроек, но главное — эпизоды, определяющие их историческую ценность. Связать место и время, выявить событие и его декорации, расследовать все в деталях — вот стремление, вовлекшее Земенкова, до того графика-пейзажиста, в азартное ремесло детектива. Неслучайно, уже набравший в свою авоську старых исторических журналов, москвовед напоследок спрашивал в библиотеке что-нибудь новенькое художественно-криминального жанра — «для души».
Реанимация внутренних движений, ощущений и связей прошедшей реальности, их пересоздание в литературных и графических работах — цели, увлекавшие Земенкова по второй дорожке, более узкой настолько, насколько тоньше профессии следователя мастерство поэта, чутко прислушивающегося к душевному миру своих героев. Решение задачи зависело от умения проникнуть в изучаемое время, проследить ниточки, ведущие от сердца писателя, художника или актера к его жилищу или, например, маршрутам прогулок: как складывались эти взаимоотношения? Вдохновлялся ли творческий ум обстановкой, пейзажем или оставался равнодушным? А может, начинал изменять место обитания под себя, что-то перестраивать?
Вглядываясь в екатерининскую эпоху, которая театрализовывала все проявления жизни и переплетала быт с поэзией, Земенков прямо утверждает, что «литературные дома XVIII века в своем большинстве являются такими же творческими произведениями данного автора, как его пьеса, стих или повесть. Они как бы являются вещественными, материальными параллелями к его книгам. Вот почему, изучая их, мы как бы входим в творческий мир писателя, но через другую дверь»24. А в следующем веке Суриков, точно за дичью, гоняется за натурой в окрестностях Арбата. «Памятные места Москвы» приводят собственные воспоминания живописца о встрече на Пречистенском бульваре с опальным «Меншиковым» — стариком-учителем Невенгловским, жившим в Большом Власьевском переулке, и о церкви Николы на Долгоруковской, вошедшей в пейзаж «Боярыни Морозовой».
Что же сильнее увлекало Земенкова — ремесло сыщика или медитация романтического критика? Произведений москвоведа явно недостаточно, чтобы судить об этих колебаниях. Что «Белинский в Москве», что «Гоголь…», что «Памятные места…» наконец — все имеют стержнем и основой дома, вообще памятниковедческую работу, а уже к истории мемориальных мест привязываются, с более или менее подробными характеристиками, деятели московской культуры, отмечаемые, в первую очередь, как жильцы или гости, домовладельцы или квартиросъемщики.
Только последними книгами уравнивается положение между исследователем владений и историком взаимоотношений с местностью у творческих личностей: очерки для книги «Подмосковье. Памятные места…» (М., 1962) приближаются к анализу внутреннего облика владельцев по характеру их имений, а в собранных и прокомментированных Земенковым «Очерках московской жизни» (М., 1962) сами герои краеведческих досье, Пушкин с Гоголем да Герцен с Островским, в компании более чем десятка прочих писавших современников, проявляют свою индивидуальность в описаниях Москвы, в выражении к ней своих чувств.
Экслибрис Б. С. Земенкова
По вышеназванным трудам может сложиться впечатление, что их автор сначала увлекся декорациями, а уже после переключился на действующих лиц и их роли. Однако именно восхищение внутренним миром Чехова когда-то привело молодого пейзажиста к решению писать чеховскую Москву, а с этим решением — к Петру Николаевичу Миллеру, который вместе с умением разыскивать памятники передал художнику и азарт поиска. Первоисточником же явился и продолжал оставаться интерес к человеку, его жизни и творчеству.