Гоголь в тексте

Карасев Леонид Владимирович

Яркий блеск и слепота или ослабленное зрение также связывают друг с другом оба приводившихся эпизода. Чичиков от блеска губернаторского дома вынужден был «закрыть глаза», у ключницы же дела хуже – она «подслеповата», к тому же и солнце, превращающее рафинад в «сверкающие обломки», беспокоит ее. Снова солнце, блеск, снова – пропускающая сквозь себя солнечный свет еда: «съедение света» (похожая ситуация, но явленная несколько иначе, в «Ночи перед Рождеством», где упрятывание луны в мешок символически равно съедению света, поскольку мешки в этой истории представлены как «желудки», как место, куда складывают окорока, колбасы и паляницы).

Тема сахара в соединении с темой зрения вскоре возвращается вновь, хотя и в гораздо более лаконичном виде. Описывая внешность помещика Манилова, Гоголь опять прибегает к тем же «компонентам»: «Помещик Манилов еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти». Помимо очевидного

соединения тем сахара и зрения, есть тут и неявная, но вполне «рабочая» мифологическая, как сказала бы О. М. Фрейденберг, «подкладка». Смех – метафора света, солнца, и, соответственно, зрения [46] . Вскоре Гоголь повторяет эту связку, возвращаясь к облику Манилова; теперь «сахар» связан с взглядом-оценкой автора: «На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, черезчур было передано сахару». Вообще связка зрения и чего-то сладкого как-то задержалась у Гоголя. Уже в следующей главе поэмы (Чичиков в доме Коробочки) мы видим следующее: «Она проводила его в комнату. Чичиков кинул вскользь два взгляда: комната была…». Далее следует описание комнаты, а затем Чичиков чувствует, что он не может «ничего более заметить. Он чувствовал, что глаза его липнули, как будто их кто-нибудь вымазал медом».

46

В этом – одна из причин, по которой Хорхе – враг смеха – в «Имени Розы» У. Эко представлен слепцом.

Когда сталкиваешься с подобной настойчивостью в описании взгляда, рассматривания, внешнего вида вещей, приправленной к тому же темой еды, то уже не кажется случайным «пищевой код» в описании костюма самого Чичикова. Сначала, как и во многих других приводившихся примерах, идет рассматривание, потом – упоминание чего-либо съестного и тоже отчасти сладкого: «…надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем оказался во фраке брусничного цвета с искрой» (сравнение цвета фрака с брусникой появится по ходу поэмы не однажды). В других случаях сказано, что Чичиков в одежде предпочитал тона «бутылочные» и «оливковые», то есть речь снова идет или о посуде, или о самой еде (оливки).

В самом начале главы, где рассказывается о поездке Чичикова к Плюшкину, Гоголь сначала описывает «детский любопытный взгляд» и перечисляет то, что этот взгляд видит (пестрота, блеск и пр.). Потом даются упоминания вещей, имеющих выраженный запах («сера», «мыло») [47] , а затем появляется сама еда, то есть «изюм», «конфекты», и далее совсем уже определенно: «ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей».

47

У Гоголя «мыло» перекликается с едой, например с пряниками. В начале «Мертвых душ» во время первого выхода Чичикова в город говорится про столы «с пряниками, похожими на мыло», а С. Т. Аксаков приводит случай, когда Гоголь убеждал одного из продавцов, что тот продает «куски мыла вместо пряников». См.: Вересаев В. Гоголь в жизни. М., 1990. С. 248.

Картина комнаты Плюшкина: сначала дается общее описание интерьера, затем появляются лимон и «рюмка с какой-то жидкостью». В конце описания комнаты упомянуты арбуз, фрукты, кабанья голова и утка. Сказано еще и о какой-то «куче» в углу комнаты, однако ее можно не рассматривать, поскольку что именно «находилось в куче, решить было трудно».

В начале следующей седьмой главы идет знаменитая фраза про земской суд, который, потирая руки, подходит к закуске; то есть так же, как подходил к своей шкатулке Чичиков, намереваясь, наконец-то, закончить дело о покупке «мертвых душ». Усмотреть в этой сценке интересующий нас смысл можно, исходя, во-первых, из заявленной связки (шкатулка-закуска) и, во-вторых, из того описания шкатулки, который Гоголь дал ранее в главе о посещении Коробочки. Гоголь пишет о читателях, которым хотелось бы «узнать», то есть фактически рассмотреть, внутреннее устройство шкатулки. Читатель сразу же попадает в ее «середину», которая в гоголевской персональной мифологии связана с желудком, и тут же видит лежащий там кусок мыла, о дополнительном смысле которого речь только что шла в примечаниях.

В начале же последней главы поэмы дана смысловая связка, в которой все подано предельно ясно. Сначала – взгляд, поглощающий свет, блеск и сияние и тут же – без каких либо опосредующих звеньев – тема еды: «Проснулся (…) верста с верстой летит тебе в очи; занимается утро; на побелевшем холодном небосклоне золотая бледная полоса (…)

Толчок – и опять проснулся (то есть, снова посмотрел. – Л. К.). На вершине неба солнце (…) ясный пруд, сияющий, как медное дно, перед солнцем; деревня, избы рассыпались на косогоре; как звезда блестит в стороне крест сельской церкви; болтовня мужиков и невыносимый аппетит в желудке…». По поводу аппетита и блестящей белизны был также пассаж и в главе девятой в «Повести о капитане Копейкине». Гоголь описывает оголодавшего капитана, который идет мимо ресторана и видит повара: «…француз этакий (…) белье на нем голландское, фартук, белизною равный снегам, работает там фензерв какой-нибудь, котлетки с трюфелями, словом, – рассупе деликатес такой, что, прости, себя, то есть, съел бы от аппетита». В этом примере опять-таки присутствует все из того, что мы встречали ранее: снова – если не само золото или серебро, то белоснежное белье, и тут же – голод и пожирание глазами витрин. Что касается «белизны», равной снегам, то выходит, что повар как бы передает качества яркости и белизны своей одежды самой пище (съедение блеска), которая в данном случае действительно поглощается исключительно зрительным образом: так сказать, съедение блеска в «чистом» виде. Капитан Копейкин мог только взирать на белоснежного повара и на лежащие за витринами блюда; на этом его поглотительные или пищевые возможности заканчивались.

Это можно сравнить с эпизодом из детства Чичикова в самом конце первого тома поэмы, где голод и зрение также оказываются тесно связанными друг с другом: «…накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что товарища начинало тошнить, признак подступающего голода, он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки, и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся с аппетитом». Налицо и исходная «экспозиция» съестного («высовывал» – значит, давал увидеть, рассмотреть), и соответствующая реакция того, кто это смотрел на еду голодным взором (скорее всего, и сам соблазнительный запах еды здесь присутствовал, хотя и не был упомянут, поскольку в тексте, как известно, многие вещи хотя и называются, но предполагаются).

Во втором томе «Мертвых душ» интересующего нас материала меньше по двум, как минимум, причинам: во-первых, текст сохранился не полностью, во-вторых, и это важнее, смещается сама идея показа жизни, что естественным образом приводит к смене главных смысловых акцентов. Тем не менее и во втором томе поэмы находим все те же знакомые сцепления и конфигурации.

Хорош пример из середины первой главы. Хотя речь идет не о начале текста, этот дать пример стоит, для того чтобы показать как прочно могут быть связаны зрение и еда. Гоголь описывает цаплю-мартына, который, «поймав у берега рыбу, держал ее поперек в носу, как бы раздумывая, глотать или не глотать, – и глядя в то же время пристально вдоль реки, где в отдалении белелся другой мартын, еще не поймавший рыбы, но глядевший пристально на мартына, уже поймавшего рыбу». Вот уж чего-чего, а повторов одних и тех же слов Гоголь не боится вовсе (примеров тому было дано уже множество). Это особенно проявляется в тех ситуациях, когда ему нужно выразить что-то важное, существенное. В данном же случае присутствует и пристальное зрение, и «нос», и «белизна» (оба мартына – птицы белые и красивые), и, наконец, сама еда.

Сразу же после этого идет фраза, где еда как будто отсутствует, если, конечно, не соотнести ее со словом «поля», то есть местом, где она произрастает. Что же касается общей логики повествования, то она все та же: глаза, запах, а дальше если не обязательное, то очень часто присутствующее или угадывающееся звено еды: «Или же, зажмурив вовсе глаза и приподняв голову кверху, к пространствам небесным (т. е. к пусть и невидимому, но свету и блеску. – Л. К.), представлял он обонянью впивать запах полей…».

Начало главы третьей (и более того, начало важного эпизода): Чичиков подъезжает к озеру. Сначала картина блеска и сияния и тут же – описание ловли осетра, который вскоре появится на столе в уже готовом для употребления виде, тот есть как пища.

Еще из главы третьей. Описание вечера у Костанжогло: «Так и Чичикову заметилось в тот вечер»: запах, обоняние (хозяин стало пускать дым из трубки), блеск и сияние (горящие свечки и ночь со звездами) и завершение картинки в уже знакомом нам ключе: «Сладки мне ваши речи досточтимый мною Константин Федорович…».