Гоголь в тексте
Шрифт:
Та же триада присутствует и в заключительной главе второго тома в сцене выбора сукна для фрака. То, что речь идет о рассматривании, причем рассматривании пристальном, ясно и так. Очевиден также и чичиковский «пищевой» ориентир: «Хорошо, но все не то, – сказал Чичиков, – (…) мне высшего сорта, какое есть, и притом больше искрасна, не к бутылке, но к бруснике чтобы приближалось». Ну а непосредственно перед этой смысловой конфигурацией идет, нельзя сказать, чтобы обязательное, но очень часто встречающееся в гоголевских описаниях взгляда и рассматривания звено запаха: купец подносит сукно Чичикову к «самому носу, так что тот мог не только погладить рукой шелковистый лоск, но даже и понюхать». Рассматривается и нюхается – перед собственно приобретением-поглощением – все та же красота и блеск-«лоск»: «наваринский дым и пламень».
Не исчерпав далеко примеров, в которых интересующая нас связка присутствует, но дана, может быть, в виде ослабленном, требующем дополнительных усилий для реконструкции, перейдем к телесному осмыслению гоголевских финалов, к тому, во что могут превратиться или реально превращаются в конце своего пути «съеденные» изначально «хорошие» вещи – красота, блеск и сияние.
Финал текста. Телесный аспект
О финалах мы уже говорили много и подробно, но при этом достаточно широко, имея в виду целый набор смыслов, связанных с темами земли, низа, ног, чертовщины или чего-то пустого, незначащего. Теперь мы вновь вернемся к финалам, имея в виду уже вполне определенный аспект рассматриваемой темы, а именно заключительную фазу того процесса, который начинался с тем зрения-поглощения или зрения-поедания. Естественный порядок вещей не оставляет сомнений относительно того, какой именно смысл должен если не доминировать, то все же каким-то образом присутствовать в финале означенного процесса.
На фекальную тематику и символику в гоголевских текстах внимание обращалось не однажды [48] , однако, как правило, говорилось об этом между прочим, то есть вне серьезной логически оправданной конструкции, где эти – вполне очевидные элементы гоголевской поэтики – смогли бы занять достойное (если, конечно, так можно выразиться в данном случае) место. Как раз такого рода задачей мы сейчас и занимаемся, стараясь понять, в какой степени интуиции телесные могут сказаться не только на уровне символики, но и на уровне формирования сюжета, или, точнее, того, что определяет (до некоторой степени) сами принципы сюжетообразования.
48
См. работу И. Д. Ермакова о Гоголе, где дается немало примеров соответствующего «копрологического материала», встречающегося по большей части в гоголевских письмах: Ермаков И. Д. Психоанализ литературы. С. 181, 182.
Итак, финал «Ночи перед Рождеством». Здесь самый выразительный пассаж – о «каке», смысл, которой, как ни поворачивай, сохраняет в себе главный, в данном случае фекальный оттенок. Женщины пугают детей изображением черта: «Он бачь, яка кака намалевана».
«Кака», передающая свой цвет одежде. В предисловии к «Вечерам на хуторе…» описан балахон «цвету застуженного картофельного киселя», в «Вечере накануне…» упомянут «панич в гороховом кафтане», в «Сорочинской ярмарке» (конец пятой главы), в том же духе описана одежда цыгана («темно-коричневый» [49] кафтан, который только тронь, и он превратится в «пыль»). Примерно таким же был и капот Акакия Акакиевича, который так обветшал, что из прежде хорошей вещи давно уже превратился в «дрянь» и «ветошь». Если же говорить о вицмундире бедного чиновника, то цвет его (что уже неоднократно отмечалось в литературе) занимающей нас теме также вполне соответствует: «вицмундир у него был не зеленый, а какого-то рыжевато-мучного цвета». Можно сказать, что Акакий Акакиевич (особенно в сочетании с фамилией «Башмачкин») – есть продукт отторжения жизни, отторжения заявленного изначально [50] («он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым»). А тому, что «готово», то есть уже поглощено и усвоено, в гоголевском сюжете остается одна перспектива – быть выброшенным, исторгнутым. Вицмундир Башмачкина, помимо означенного «подозрительного» цвета, и запах имел соответствующий, так как к нему «всегда что-нибудь да прилипало». Сам же Акакий Акакиевич «имел особенное искусство ходя по улице, поспевать под окно именно в самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь». И не только дрянь, но и мусор вообще: когда Башмачкин проходил возле строящегося дома, на него высыпали известь, а чиновники на службе посыпали его разорванными бумажками. Что же до старой шинели Акакия Акакиевича, то она предназначена разве для помойки, а выбрасывание, как известно, самым непосредственным образом связано с копрофилической тематикой отторжения («гнилое дело» – так говорит о старой шинели портной Петрович).
49
Во всех трех случаях можно уловить общую направленность: понятно, на что более всего похож картофельный кисель; «горох» отсылает туда же и по своему цвету и воздействию (у Гоголя эта связка весьма устойчива). Что же до «темно-коричневого» кафтана, то в соединении с «пылью» он также попадает в интересующую нас рубрику (смыслы негодности, земли, низа в сочетании с соответствующим цветом делают свое дело).
50
Родители Башмачкина даны как покойники, а сам он, как отмечает М. Вайскопф, – как «мертворожденный»; сближению фекальной топики с «мертвечиной» он находит типологическую параллель в манихейском представлении о создании мира из «трупов и экскрементов демонов». См.: Вайскопф М. Сюжет Гоголя. М., 1993. С. 317.
Башмачкин – «выбросок и остаток» того исходного образа, который в повести не прописан, но который Гоголь все время держит в уме. Не в отношении одного только Акакия Акакиевича, но человека вообще как чего-то исходно цельного, крепкого, красивого, живого и здорового в прямом смысле этого слова. Человека как существа, не подверженного пагубной онтологической трансформации, которая портит, калечит, переваривает его молодость и здоровье, подобно тому, как желудок переваривает пищу, превращая ее из вещи привлекательной, аппетитной в нечто мертвое, отталкивающее. Почему упоминание о «геморроидальном» цвете лица Башмачкина появляется сразу же в начале повести, а не в финале? Наверное, потому что Акакий Акакиевич с самого начала подан как продукт отторжения, как уже «готовый» характер. У него не было шансов с самого начала, уже при выборе имени, а имя влияет на характер и судьбу. Предполагавшиеся при рождении Башмачкина имена, особенно Мокий, Соссий и Хоздазат, отмечены, как пишет И. Ермаков, «ассоциативной звуковой связью с уничижительными и вполне уместными для младенца названиями – мокрый, сосет, зад» [51] . Что же до Павсикахия и Акакия, то здесь знакомая нам по рисунку Вакулы «кака», проступает сама собой (с темой телесных отправлений связаны и такие гоголевские фамилии, как Потогоненко, Поплевин, Помойкин, Перепреев, Почечуев; последняя образована от слова «почечуй», то есть «геморрой»).
51
Ермаков И. Д. Психоанализ литературы… С. 260.
Превращения хорошего в плохое встречаются в гоголевских текстах слишком часто, чтобы можно было говорить о случайном их характере. Клад, то есть золото (блеск и сияние) в одном случае, превращается в помои, «дрянь» («Заколдованное место»), в другом – в черепки, то есть тоже в «дрянь» и мусор («Вечер накануне Ивана Купала»). В финале «Невского проспекта» говорится о вони фонарного масла, в финале «Портрета» вместо гениального изображения появляется что-то «мутное». В конце «Шинели» Гоголь сообщает, что рот вставшего из земли чиновника пахнул «страшно могилою». На последней странице «Вия» пьяный звонарь идет, чтобы «спрятаться в самое отдаленное место в бурьяне» с целью, которая, скорее всего, одним только сном не исчерпывается, поскольку в других гоголевских сочинениях подвыпившие персонажи обычно засыпали там, где и сидели, а если уходили, то домой или чтобы продолжить гулянку.
Во многих финалах гоголевских сочинений идет речь о чем-то подобном: так или иначе – через темы земли, могилы, грязи, дерьма, дряни, сора, помоев, черта и пр. – автор настойчиво выводит в конце тему деградации, превращения чего-то исходно хорошего и красивого – в дурное и гадкое. Собственно, и сами «мертвые души» есть итог той трансформации, которая живое сделало мертвым. Жизнь, судьба, заведенный порядок вещей переваривают человека, вытягивают из него силы и превращают в нечто дурное, неживое, бросовое – в отходы и помои.
Плюшкин – существо, переваренное жизнью («мертвец мертвецов», по слову А. Белого), и это тем более относится к его хозяйству, к тому, что обыкновенно именуется «переводом добра на говно»: принесенные крестьянами продукты гниют, разлагаются в кладовых и амбарах – живое и полезное становится мертвым и ядовитым. К тому же Плюшкин еще и «заплатанный»: неназванное автором короткое неприличное слово – все из того же «низового» ряда (речь идет об органе для мочеиспускания). Находит свое место и знаменитая плюшкинская «прореха» на капоте, та, что находилась «пониже» спины. Что именно находится «пониже» спины, растолковывать не нужно, интереснее то, как соотносятся, «рифмуются» между собой обе названные детали. Плюшкин оказывается фигурой маркированной – в телесно-низовом смысле – сразу и спереди и сзади: в первом случае упомянута «заплата», во втором – родственная ей «прореха». Скорее всего, Гоголь не специально держал в уме «заплату», когда писал про «прореху». В органическом творчестве это происходит само собой: ясное сознание автора в этом может и не участвовать, что никоим образом не сказывается на осмысленности и выразительности рождающихся конструкций. Так же и у читателя: какие-то значимые, но незаметные для рассудка мелочи входят в читательское подсознание, производя в нем соответствующие отклики.
Что собирался Чичиков, если придерживаться его «официальной» версии, сделать с купленными душами, для чего он их покупал? Покупал он их «на вывод». На вывод куда? В Херсонскую губернию. Ну, а куда еще? Взятое в его укороченном до первых трех начальных букв варианте, это слово (буква славянского алфавита) в своем ненормативном значении отсылает нас к органу, специально предназначенному для вывода из организма жидкости. Губерний в России много, но названа – Херсонская. Для Гоголя, пробовавшего на вкус каждое слово, выбор именно этого наименования был, как кажется, неслучаен и, скорее всего, неосознан [52] , что, собственно, и позволило осуществиться именно такому выбору. Даже если ограничиться двумя названными в тексте губерниями (Таврической и Херсонской), то все равно важно, что выбор падает на последнюю. А само ее упоминание, когда Чичиков еще только обдумывает свой план, по самой своей форме построено как ругательство с руководящей конструкцией «туда их!» или «в (…) их!»: «Туда я их всех и переселю! В Херсонскую их!».
52
Установить, использовалось ли слово «хер» в названном смысле в первой половине ХIХ века, трудно. Однако сам по себе подобный ход вполне возможен, поскольку языковая интуиция легко соединит между собой два этих коротких, состоящих из трех букв, слова.
В финале шестой главы «Мертвых душ» упомянут нехороший, исходивший от Петрушки запах, и здесь же Гоголь ввертывает словечко «геморрой», принадлежность которого к вполне определенному телесному органу сомнений не вызывает. В этом смысле употребление слова «содом» в конце восьмой главки «Страшной мести» и слов «пачкуны проклятые» в финале «Ревизора» отсылает нас ко все той же теме. В первом случае это откровенно греховная «телесность», во втором – грязь, «нечистота» в соединении с «чертом» (ср. с концом четвертой главы второго тома «Мертвых душ», где младенец неожиданно испачкал фрак Чичикова: «… метко обделал, канальчонок проклятый!». Та же связка «дитя – черт – кака» есть и в финале повести «Ночь перед Рождеством»). Собственно, если продолжить тему геморроя, низа тела и телесных отправлений, то в известных словах Чичикова о пользе путешествий также можно услышать ее отголоски: движение полезно в «геморроидальном отношении».