Гоголь в тексте
Шрифт:
И в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», в сцене обсуждения ружья, видна все та же схема. Сначала предложение «славного», как полагает Иван Иванович, предмета, затем идет фаза обсуждения, так сказать, «переваривания» темы ружья, и, наконец, очередное упоминание о черте. Иван Иванович: «Я вам дам за него бурую свинью, ту самую, что я откормил в сажу. Славная свинья! Увидите, если на будущий год она не наведет вам поросят». И далее: «…на что мне свинья ваша? Разве черту поминки делать.
– Опять! Без черта таки нельзя обойтись! Грех вам, ей богу грех, Иван Никифорович!
– Как же, в самом деле, Иван Иванович, даете за ружье черт знает что такое: свинью.
– Отчего же она черт знает что такое, Иван Никифорович? – Как же, вы бы сами посудили хорошенько. Это таки ружье – вещь известная; а то черт знает что такое: свинья!.» (далее последуют относящиеся к стихии «материально-телесного низа» упоминания «гороха» и «кукиша»).
Диалог довольно длинный, не в пример краткости, явленной в сцене, где встречаются два героя «Мертвых душ» Чичиков и Собакевич. Первый начинает, второй заканчивает. Так «прекрасный человек» председатель мгновенно оказывается «дураком», «превосходный человек» губернатор – «разбойником», «прямой» и «открытый» полицмейстер – «мошенником», а «порядочный человек» прокурор – «свиньей».
«Ревизор». Действие первое. Явление первое. Сначала сокращенная формула сюжета поглощения: сперва упоминается что-то очень важное, положительное, затем оно деградирует в нечто непотребное. Городничий говорит Аммосу Федоровичу; «О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются» (очевидно, что «сотворение мира» есть нечто хорошее, тогда как поднимающиеся дыбом волосы означают что-то ужасное). А далее – все та же тема превращения чего-то исходно хорошего – в плохое. Сначала Городничий говорит об учителях в тоне вполне положительном: «Они люди, конечно, ученые и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки». Один из них, например, во время делает гримасы; «…может быть оно там и нужно так, об этом я не могу судить, но посудите сами, если он сделает это посетителю (…) Из этого черт знает что может произойти».
В финале рассказа «Коляска» слово «черт» не употреблено, однако суть все та же: снижение, деградация в три этапа. Исходно предполагается, что коляска, предлагаемая Чертокуцким, чрезвычайно хороша («как будто на картинке нарисовано»). Затем, когда господа офицеры приезжают в имение и осматривают коляску, выясняется, что она не так уж и хороша. Коляска не только «не стоит четырех тысяч», но и «двух не стоит». И, наконец, третий завершающий шаг: «Просто ничего нет».
Триада «деградации» в сокращенном до двух звеньев виде (но зато весьма многообразно) представлена в финале повести «Невский проспект». Из полутора десятков примеров, идущих один за другим на последних страницах повести, лишь два не вполне соответствуют схеме сюжета деградации, но зато все остальные сделаны будто по одному и тому же образцу. Что-то исходно хорошее, прекрасное (или принимаемое за таковое) мгновенно – через посредство авторской оценки – превращается в свою противоположность. Гоголь перечисляет: «Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты (…) Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что более двух кусочков никак не может пропустить, другой имеет рот величиною в арку Главного штаба, но, увы! должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля». Отличный повар, как можно догадаться, в контексте гоголевских ценностей есть нечто замечательное и действительно прекрасное, тогда как маленький рот – представляет собой досадную ошибку природы. Напротив, большой рот очевидно хорош, тогда как «немецкий обед из картофеля» есть нечто неинтересное и невкусное.
И далее обобщенно о Невском проспекте: он не так хорош, как выглядит на первый взгляд. «Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? – Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? – Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой (…) Вы думаете, что эти дамы (то есть прекрасные дамы. – Л. К)… но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов; безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций».
Еще: «Далее, ради бога, далее от фонаря! (…) Это счастье еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом». Фонарь, как следует понимать, исходно вещь положительная, светлая в прямом смысле слова, однако свет его чреват вонью, которой он может обделать прохожего человека. И самая последняя фраза повести: картина исходного блеска и сияния деградирует в стихию чертовского низа: «… когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях, и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».
И совсем коротко – та же логика деградации в отрывке из «Сцен из светской жизни». Собачкин пишет в муках письмо: «… на словах все бы славно изъяснил, а примешься за перо – просто, как будто бы кто-нибудь оплеуху дал; конфузия, конфузия…».
От сокращенных вариантов темы снижения или деградации – к полной гоголевской триаде, где нечто исходно красивое и хорошее превращается в дурное и негодное. В уже упоминавшейся «Коляске» есть место, где персонажи обсуждают качества генеральской кобылы. «Очень, очень хорошая! – сказал Чертокуцкий, – статистая лошадь!» Затем обсуждается ее шаг: «Шаг у нее хорош; только… черт его знает… этот дурак фершел дал ей каких-то пилюль, и вот уже два дня все чихает». Все фазы триады, как видим, присутствуют, хотя и переставлены местами: сначала, если восстановить логику событий, – «статистая лошадь» и «хороший шаг», затем зловредные пилюли (то есть то, что было проглочено и усвоено), а уж затем только, как следствие действия лекарства, – «чих» и «черт его знает».
Майор Ковалев переживает по поводу потери носа: был нос, то есть было что-то хорошее и правильное. А теперь: «Боже мой! Боже мой! За что это такое несчастье? Будь я без руки или без ноги – все бы это лучше; будь я без ушей – скверно, однако ж все сноснее; но без носа человек – черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин; просто, возьми да вышвырни за окошко!» Здесь есть все: и исходное представление о внешнем виде, то есть представление, прежде всего зрительное, и, так сказать, «переваривание» проблемы (переживания по поводу возможного отсутствия рук, ног, ушей), и ключевое словосочетание «черт знает что», и, наконец, типичный для Гоголя «помойный» финал («вышвырни за окошко»).
«Мертвые души». Всего несколько примеров (помимо уже приводившегося диалога Чичикова и Собакевича) на интересующую нас тему. Снова – сначала зрение-впитывание, затем переваривание усвоенного и, наконец, финал-выход: «Ему (Петрушке. – Л. К.) нравилось не то, о чем читал он, но больше самое чтение, или, лучше сказать, процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит». Ситуацию усугубляют и подробности такого рода чтения-переваривания: «Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней, на кровати или тюфяке, сделавшемся от такого обстоятельства убитым и тоненьким, как лепешка» [67] .
67
Слово «лепешка» имеет, по крайней мере, два значения, одно из которых несет копрологическую нагрузку.