Гоголь в тексте

Карасев Леонид Владимирович

Нечто подобное Гоголь проделывает и с нередко появляющейся в его финалах «дрянью». Так, в конце эпизода с Собакевичем, содравшим с него по два с полтиной за каждую мертвую душу, Чичиков в мыслях своих называет его «чертовым кулаком» и негодует: «…за дрянь взял деньги!». Так-то оно так, но значит и «дрянь» денег стоит, и, стало быть, не такая уж она и «дрянь». Именно это можно увидеть в беседе Чичикова с Маниловым на ту же самую тему; теперь он отзывается о предмете своего интереса иначе. Это для Манилова умершие души «в некотором роде совершенная дрянь», а для Павла Ивановича совсем нет так: «Очень не дрянь», – говорит Чичиков, производя при этом глубокий вздох благодарности. И далее про то же: «Если б вы знали, какую услугу оказали сей, по-видимому, дрянью человеку без племени и роду!»

Основная тема – превращение добра (золота)

в мусор, черепки и пр. – иногда корректируется обратным движением, смешивающим одно с другим. Это уже не четкое противопоставление плохого хорошему, как в только что приводившемся примере («дрянь» – «деньги»), а сочетание, в котором одни признаки уравновешивают другие. Так, в третьей главе второго тома появляются «засаленные ассигнации», которые Костанжогло, «не считая, сунул в задний карман своего сюртука» и «мужики, которые гребут, как поется в песне, серебро лопатой». В первом случае очевидно снижение темы денег: слова «засаленные», «не считая» и «задний» создает напряжение между полюсами чаемого богатства и одновременно пренебрежительного к нему отношения («засаленные», то есть ухудшившиеся, портящиеся). Во втором случае, если держать в уме ту смысловую линию, которой мы придерживаемся, сочетание «лопаты» и «серебра» опять таки дает эффект, в песне отсутствующий. В песне это значит только одно – много богатства, в гоголевском тексте, помимо данного, явного смысла, – кое-что еще, а именно соединение несоединимого. Серебро, как и золото, – это что-то очень ценное, его не может быть столь же много, как много бывает земли, грязи или навоза, для разгребания которых и предназначена лопата. Таким образом, темы богатства и «дряни» перемешиваются, производя друг в друге движения противоположного свойства: одно понижается, другое возвышается (нечто похожее можно увидеть и в «Игроках», где упоминаются «мертвые капиталы», которые есть лишь «дрянь» и «гниль»). Смешение подобного рода видно и в самом конце четвертой главы второго тома, в сцене, где Чичиков поднимает на руки младенца, который, как выражается Гоголь, «вдруг повел себя нехорошо». Не желая расстраивать хозяйку («Ах, боже мой, он вам испортил весь фрак!»), Чичиков говорит вот что: «Ничего, ничего, совершенно ничего (…) Может ли что испортить ребенок в это золотое время своего возраста!». Как видим, диспозиция все та же: «дерьмо» («метко обделал, канальчонок проклятый») и «золото» друг против друга и одновременно рядом друг с другом – золото тускнеет, дерьмо, напротив, приобретает золотистый оттенок. Как заметил В. Подорога, разбирая тему «присвоения» и «отторжения» у Гоголя: «Блистающая куча могла оказаться кучей дерьма» [72] .

72

Подорога В. Мимесис. Материалы по аналитической антропологии литературы. Т. 1. М., 2006. С. 224.

В третьей главе того же второго тома Гоголь еще раз совершает процедуру подобного рода, в данном случае играя на соединении метонимического и метафорического ходов. Полковник Кошкарев убежден, что «если только одеть половину русских людей в немецкие штаны», то «науки возвысятся, торговля подымется, и золотой век настанет в России». Одежда состоит из многих вещей, однако Гоголь выбирает именно то слово, которое ему нужно, – не шляпу, не сюртук, а именно «штаны», слово, которое отсылает нас к вполне определенной части тела. К тому же штаны «немецкие», а это в контексте «Мертвых душ» (да и вообще в русской традиции) уже не очень хорошо, подобно тому, как нехорош для Гоголя немецкий картофельный обед, который замещает собой настоящую русскую еду. «Штаны» здесь примерно то же самое, что и «задний карман» Костанжогло, куда тот положил пачку засаленных ассигнаций.

В работе «Nervoso fasciculoso (о “внутреннем” содержании гоголевской прозы)», разбирая устройство чичиковской шкатулки, я уже обращал внимание на метафорический смысл того «потаенного» ящичка, где хранились деньги. Расположение ящичка (он находился в самом низу шкатулки) в соединении с темой «засаленных ассигнаций» (деньги-мусор) подводит нас к вполне определенной телесной аналогии. Если середина шкатулки отдана мылу, а мыло, как уже говорилось ранее, ассоциируется у Гоголя с едой (к тому же мыло – это то, что варят, то есть речь идет о желудке), то становится объяснимым – в контексте снижения темы денег – и местоположение тайного ящика (внизу «тела» шкатулки), и та скрытность и интимность, с какой Чичиков открывал и закрывал этот ящик.

В продолжение темы «дряни» и «мертвых душ»: «Вам нужно мертвых душ? – спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе». Все «мертвое» у Гоголя (да и вообще в мифопоэтической традиции) связано с низом, и если продолжить

линию телесных аналогий, включая сюда и самое низкое в нем – тему телесных отправлений, то соединение в одной фразе двух противоположных по смыслу слов может означать не только обычное сравнение, но, кроме того, сравнение «идеологическое». Начало и конец «сюжета поглощения» как бы уравниваются друг с другом и вообще меняются местами (так же, как в третьей главе второго тома поэмы, где Петр Петрович Петух так заказывает завтрак, что и у «мертвого родился бы аппетит»).

Что касается «идеальной» еды, той, которая, пройдя фазу «усвоения-переваривания», выйдет наружу чем-то таким, чего не надо стыдится, а, напротив, чем можно и покрасоваться, то здесь – в лидерах еда царицы из «Пропавшей грамоты». В финале повести – одна из тех попыток спасения ситуации, о которых шла речь ранее: царица «сидит сама, в золотой короне (…) и золотые галушки ест». Верх и низ примирены, зрение и отправление естественных надобностей больше не спорят друг с другом: ведь когда ешь золото, то и на выходе получишь золото. Ослабленный вариант того же самого подхода (серебро вместо золота) к решению проблемы видим в «Ночи перед Рождеством», где черт прячет месяц в карман, то есть символически съедает ночной серебряный свет. А затем месяц – в том же виде, как и был (снова как серебро), – вываливается из кармана черта, пока тот снует вверх вниз по трубе солохиной хаты. Фрейдист в этом движении увидел бы то, что положено фрейдисту, здесь же, как и в других случаях, речь идет о метафорических попытках «исправления» пищеварительного процесса, об изменении того порядка вещей, который Гоголя не устраивал.

Сюда же (если опять-таки следовать взятой нами линии анализа) можно отнести и тот гимн земле и земледельческому труду, который звучит во время встречи Чичикова с Костанжогло. Проигнорировав прозвучавшие чичиковские вопросы о том, как устроить дело так, чтобы из «выбросков» и «остатков» получились деньги, доход, Костанжогло говорит, что надобно возделывать землю, и это дело не то что бы «доходнее», но «законнее», чем все остальные. «Возделывай землю в поте лица своего, сказано. Тут нечего мудрить. Это уж опытом веков доказано, что в земледельческом звании человек нравственней, чище, благородней, выше». Не мудря, замечу, что на фоне тех изысканий, которые мы проводили на протяжении многих уже страниц, сведение вместе «земли» и «лица», то есть «низа» и «верха», в гоголевском случае имеет свои особые коннотации. Земля (грязь, навоз) возвышаются не только потому, что рождают еду, но и потому, что еда эта предназначена для рта, то есть опять-таки для «лица» – самой чистой и возвышенной части человеческого состава.

Наконец, в числе возможных вариантов «исправления» устройства человеческого тела может быть названа и ситуация «Носа». Здесь важна связь носа с едой и мотив обратного движения еды. Нос найден в хлебе, найден случайно, и будь Иван Яковлевич подслеповат, то нос оказался бы в его желудке. Что касается бегства носа, то оно обрывается в тот момент, когда он уже собрался ехать в Ригу. «Рига» – это не только название города, но и место, где обрабатывается зерно («рига», «рижный сарай»; отсюда и «рижский хлеб»), поэтому если ориентироваться в том числе и на эту подробность, то выйдет, что нос-хлеб пытался вернуться туда, где он рождался, то есть двигался в обратном по отношении ко рту направлении. Тема рождения здесь не только метафора, но и реальность, поскольку существовал обычай отправлять роженицу в ригу, обычай, несомненно, Гоголю известный. Я уже не говорю о том, что выражение «ехать в Ригу» в народном употреблении (возможно, из-за двоякого произношения слова «рига» – «рыга») означает «отрыгивать», «тошниться». В нашем случае это действенный способ не дать пище пройти свой путь и выйти из организма естественным образом, иначе говоря, это все та же, скрытая от сознания автора, борьба с нежелательными финалами, попытка их переиначивания или отмены.

Примеры можно умножать, однако для подведения итогов довольно и этого. Во времена Фрейда все было «внове» и оттого допустимо. У деконструктивистов, то есть в эпоху если не «бури», то определенно «натиска», многое оправдывалось пафосом игры и иронической отстраненности, перекрывающим иные соображения. Но как нужно теперь, сегодня оценивать усилия исследователя, выбирающего «подобные сюжеты» и затем столь подробно их разбирающего? Есть ли для него какое-либо оправдание?

* * *

У Гоголя в самом начале седьмой главы «Мертвых душ» есть место, которое созвучно тому, о чем идет речь в этих заметках: «Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своей действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы. (…) Все, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за торжественной его