Гоголь в тексте
Шрифт:
Проблема, как мы можем теперь заметить, была не только в неисполнимости задуманного плана, который, как обычно выражаются литературоведы, противоречил «природе таланта Гоголя» (чаще всего имеется в виду его сатирический дар). Проблема была в той самой последовательности и логике реализации смысла, о которой шла речь все это время. Гоголевская триада, исправно (хотя иногда и с корректировками в финале) срабатывавшая в большинстве его сочинений, для поэмы «Мертвые души» оказалась непригодной. Все оказалось перевернутым с ног на голову, как в собственном гоголевском телесном самоощущении («Когда о его болезни стал его расспрашивать Языков, Гоголь объяснил, что она происходит от особенного устройства его головы, и от того, что его желудок поставлен вверх ногами») [80] .
80
Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 153
Логика гоголевского образного мышления,
Но ведь для исполнения замысла «Мертвых душ» была потребна совсем другая, даже противоположная направленность движения мысли. Как можно изобразить возвышенное и светлое на том этапе исполнения художественного помысла, где только и получается, что говорить о самом низком и мертвом! На уровне «теории» Гоголь утверждает, что «нельзя устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости» («Выбранные места из переписки с друзьями»), [82] а именно этим – лучшим, возвышенным – он и собирался заняться во втором и третьем томах своей поэмы. Однако те «исходы, средства и пути», которые Гоголь прозревал, не стали, не смогли стать чем-то реальным и по-настоящему убедительным. Только изображение настоящего, то есть фактически, по гоголевскому плану, «мерзости», давалось ему как убеждающая читателя реальность.
81
По поводу духовной прозы Гоголя высказался Б.Зайцев, упомянув важное для первой части триады слово: «Воздух его этой прозы – спокойствие (…) Мало зрительных образов. Тут уже нечем блеснуть. И не до блистания» (курсив мой. – Л. К.). См.: Зайцев Б. Жизнь с Гоголем. С. 122.
82
Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: В 23 т. М., 2001. Т. 8. С. 298.
Но можно ли однако обозначить содержание первого тома поэмы таким грубым словом? Так ли уж мерзок Манилов и его жена или режущий «правду-матку» Собакевич? Гоголь изобразил жизнь, какой ее увидел при ярком свете солнца, увидел все, что ее составляет, включая сюда и «незамеченных насекомых». В этом смысле первый том, хотя и посвящен он «мертвым душам», скорее, светлая книга, дарящая читателю радость и смех, побуждающие его перечитывать поэму вновь и вновь, что со словом «мерзость» никак не вяжется. Можно сказать, что здесь «теория» разошлась с практикой, верх взял несравненный гоголевский смех, который изменил самый статус изображаемой реальности, сделав ее объектом эстетическим и потому привлекательным.
Что такое «мерзость», как не характеристика человека в его наличном несовершенстве, включая сюда его страсти и физиологию? Выходило, что «улучшить» человека нельзя без того, чтобы заставить его стать другим по самой своей телесной природе. А это то, что самому человеку сделать невозможно. В этой неспособности изменить человеческую натуру, невозможности сделать так, чтобы человеческое тело работало как-то по-другому (а значит, в онтологической перспективе, избежало бы и смерти), скрыта одна из причин, которые заставили Гоголя остановиться и не заканчивать поэму. Здесь же есть и то, что отчасти объясняет гоголевский отказ от жизни: он отказался от приема пищи, то есть фактически решил проблему «сюжета поглощения» для себя лично, перестав пропускать еду через собственное тело. «Естественный» порядок вещей, как я уже говорил, Гоголю таковым не казался, как, впрочем, и Толстому, который называет задачу избавления от смерти делом «самым главным», тем, чего на свете быть не должно [83] . И дело, собственно, Гоголем и Толстым не ограничивается; в списке «сочувствующих» окажутся Достоевский и Федоров, Циолковский и Вернадский, Чижевский и Платонов.
83
«Она придет, она вот она, а ее не должно быть». См.: Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1982. Т. 12. С. 47.
В этом одновременно и русская высокая мечта, и огромная беда: небреженье земным, обыденным, коли оно не вечно, и с ним все равно придется расстаться ради жизни иной – неважно, небесной или земной, но непременно бессмертной.
Гоголь раздваивается, не соглашается, как это видно из его сочинений, с заведенным порядком вещей. С одной стороны, желудок-храм, «поэзия» чревоугодия, когда «сверх одного обеда наворотишь другой» («Игроки»), с другой – отрицание идущих за этим последствий или их подсознательное переосмысление. Ведь если царица из «Пропавшей грамоты», питалась «золотыми галушками», то, согласно логике натуры, ими же и облегчалась: золото на входе, золото и на выходе. По большому же счету в Гоголе видно несогласие с миропорядком вообще: или превратить ночь в день (чтобы ночью «видно было, как днем»), или – полное неприятие мира: «Внутри рвет меня, все немило мне: ни земля, ни небо…» («Наброски плана…»). Отсюда – внутреннее несогласие с установленным для человека законом телесного существования, что в сюжетном, то есть метафорическом, превращенном виде сказалось на гоголевских попытках корректировки или переиначивания
84
Мережковский Д. Гоголь. Творчество, жизнь и религия. М., 1909. С. 169.
Гоголь сам ощущал в себе непреодолимую душевную и телесную раздвоенность и не раз говорил об этом: отсюда идет и темный «мистический материализм» его сочинений, и вместе с тем истовая проповедь христианского отношения к жизни и смерти, его «вопль»: «Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк, прелазай иначе, есть тать и разбойник» [85] .
Так или иначе, можно сказать, что начало того раздвоения, метания между земным и небесным, которым была отмечена духовно-интеллектуальная жизнь России века девятнадцатого и которое достигло своей высшей точки в фантастической «теории и практике» большевистской революции, угадывается уже в Гоголе.
85
Гоголь Н. Духовная проза. М., 1992. С. 443.
Ведьма и кошка
(Детский опыт Гоголя) [86]
Фрагмент из «Вия», где Хома Брут встречается с ведьмой, а затем убивает ее, стоит привести хотя бы частично, чтобы затем было легче сопоставлять его детали с «Майской ночью» и гоголевским рассказом об одном из его детских проступков.
Среди ночи ведьма входит к философу и начинает его «ловить». Хома хотел было бежать, но «старуха стала в дверях и вперила в него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему». Хома чувствует, что не может двигаться и говорить. «Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула его голову, вскочила с быстротой кошки к нему на спину, ударила метлой по боку и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих». Затем Хома летит над озером или морем, видит под собой дно, прозрачную воду, прибрежную осоку и выплывающую из-за нее русалку. «“Что это?” – думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Он чувствовал бесовски-сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение». Освободившись от ведьмы, Хома сам вспрыгнул ей на спину, «схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чище, и потом уже тихо, едва зазвенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу: и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? “Ох, не могу больше!” – произнесла она в изнеможении и упала на землю. (…) Перед ним лежала красавица с растрепанною рос кошною косой, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез. Затрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух».
86
См.: Карасев Л. В. Ведьма и кошка // Н. В. Гоголь. Загадка третьего тысячелетия. Первые гоголевские чтения. М., 2002. С. 76–81.
Теперь приведем фрагмент из «Майской ночи», где найдется немало сходных подробностей. «Настала ночь: ушел сотник с молодою женою в опочивальню; заперлась и белая панночка в своей светлице. Горько сделалось ей; стала плакать. Глядит: страшная черная кошка крадется к ней: шерсть горит, и железные когти стучат по полу. В испуге вскочила она на лавку: кошка за нею. Перепрыгнула на лежанку: кошка и туда, и вдруг бросилась к ней на шею и душит ее. С криком оторвавши от себя, кинула на пол; опять крадется страшная кошка. Тоска ее взяла. На стене висела отцовская сабля. Схватила ее и бряк по полу – лапа с железными когтями отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу. Целый день не выходила из светлицы своей молодая жена; на третий день вышла с перевязанною рукой. Угадала бедная панночка, что мачеха ее ведьма и что она перерубила ей руку».
Далее следует рассказ о том, как отец выгнал панночку из дома и как она бросилась в воду. С той поры она стала главной над всеми утопленницами. «В одну ночь увидела она мачеху свою возле пруда, напала на нее и с криком утащила в воду. Но ведьма и тут нашлась: оборотилась под водою в одну из утопленниц и через то ушла от плети из зеленого тростника, которою хотели ее бить утопленницы». Затем в главе «Утопленница» Гоголь дает картину глубокого прозрачного пруда, где водят свой хоровод погибшие девушки. Молодой козак помогает панночке найти ведьму-убийцу, меж ними происходит поединок, который заканчивается победой панночки.
Не ставя перед собой задачи провести полный сопоставительный анализ фрагментов из «Вия» и «Майской ночи», я отмечу лишь некоторые особенности, которые указывают на их несомненное внутреннее родство.
Итак, общая ситуация схватки. Ее этапы. Одиночество. Это обязательное условие. Герой должен остаться один среди тишины и темноты. Хома – в хлеву, сотникова дочка – в светлице.
Нападение. Первой нападает ведьма, действуя в обоих случаях примерно одним и тем же образом – медленно подкрадываясь и «ловя» свою жертву.