Гоголь в тексте
Шрифт:
Портрет Манилова, данный во второй главе «Мертвых душ»– едва ли не образцовый пример рассматриваемой нами гоголевской триады. Сначала взгляд, картина, затем «усвоение» увиденного, и, наконец, «вывод». В данном случае, как, впрочем, и во всех других, рассматривающихся в этом разделе, все свершается быстро, в пределах одного или нескольких предложений. «Один бог разве мог сказать, какой был характер Манилова (…) На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: черт знает, что такое! И отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную».
По той же схеме, то есть по принципу деградации, построен и портрет правителя канцелярии в третьей главе поэмы. Сначала – зрение: «Прошу посмотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных, – да просто от страха и слова не выговоришь! Гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? Просто бери кисть да и рисуй: Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно». Затем – превращение-деградация: «Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!». И, наконец, итог, выход, выбросок: «Да это не Иван Петрович, – говоришь, глядя на него – Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький, тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает что: и пищит птицей и все смеется» (соединение «птицы» с «чертом» для Гоголя, как мы помним, дело вполне привычное).
Та же схема (со средним звеном триады в виде раздумий: «нет», «не» и еще раз «нет», «не») видна в отрывке из «Сцен из светской жизни». Собачкин читает письмо: «Любезный друг!» Нет, это однако ж, не любезный друг; что же однако ж? «Нежнейший, дражайший?» Нет, и не дражайший, нет, нет. (Ч и т а е т) «Ме, ме, е… рзавец».
Даже мысли безумного Поприщина из «Записок сумасшедшего» подчинены все той же логике: «Все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе бедное богатство, думаешь достать его рукою, – срывает у тебя камер-юнкер или генерал.
Черт побери!». «Богатство», хотя и невелико, но все же благо, превращающееся в итоговое «черт побери».
Наконец, возьмем развернувшийся на целую страницу пассаж из пятой главы, где Чичиков размышляет о встретившейся ему по дороге девушке. В разделе «Зрение как поедание» этот пример уже приводился. Теперь же мы берем его с другой целью, с тем чтобы зафиксировать именно среднее звено (фазу) гоголевской триады. Чичиков смотрит на повстречавшуюся ему по дороге незнакомку; его взгляд (автора/героя) – через соответствующее сравнение – буквально съедает то, что видит. «Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко» (далее идут типичные для начала гоголевского текста упоминания света, солнца, сияния). «Славная бабенка! – сказал он, открывши табакерку и понюхавши табаку» (соединение зрительной оценки с темой если не еды, то чего-то весьма близкого ей: «понюхавши табаку» означает только одно – запихнуть щепотку внутрь себя, конкретнее, себе в нос). Теперь наступает время осмысления-усвоения: «Но ведь что, главное, в ней хорошо? Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из какого-нибудь пансиона или института, что в ней, как говорится, нет еще ничего бабьего, то есть именно того, что у них есть самого неприятного. Она теперь как дитя, все в ней просто (…) Из нее все можно сделать, она может быть чудо, а может выйти и дрянь, и выйдет дрянь!». И затем еще раз про то же самое, но подробнее: «Вот пусть-ка только за нее примутся теперь маменьки и тетушки. В один год ее так наполнят всяким бабьем, что сам родной отец не узнает». Исходно «положительный» образ деградирует (ломается, крошится) на глазах: «Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем, и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и (вот она – третья фаза “выхода” [68] . – Л. К.) выйдет просто черт знает что!».
68
Слово «выйдет» взято, скорее всего, неосознанно; когда Гоголь пишет о хорошем («она может быть чудо»), то слова «выйдет» не использует. Зато тут же рядом, когда речь заходит о чем-то противоположном, как и в случае с финальным упоминанием черта, слово оказывается на своем месте. Плохое, негодное нужно выбрасывать, «выводить»: «…может выйти и дрянь, и выйдет дрянь!». Вспомним и приводившийся выше пассаж о читающем Петрушке, который наблюдает за тем, как из слов «выходит (…) черт знает что».
А для Гоголя «черт знает что», как уже можно было понять, – это все то, что негодно, мертво, то есть помои, мусор, дрянь и прочие «остатки и выброски».
«Остатки и выброски»
Во втором томе «Мертвых душ» в третьей его главе описывается разговор Чичикова с Костанжогло. Именно в этом месте можно найти ключ к тому сложному замку, который представляет из себя гоголевский едва ли им самим осознававшийся план. Гоголь как сочинитель действовал, конечно, и по продуманным планам (например, такова идея трехчастного – в виде духовной лестницы – построения поэмы). Но Гоголь был гениальным, органическим писателем, а это означает, что многое в создаваемом им тексте возникало «само собой», из интуиций, закрытых для сознания сочинителя именно по той причине, по какой они и имеют возможность возникнуть. В противном случае мы имели бы дело тоже с талантом, но уже критика, ученого, систематизатора.
Так вот, во время разговора Чичикова с Костанжогло интересующая нас интуиция проявляет себя в весьма последовательной и выразительной форме. Чичиков потрясен тем, что у Костанжогло ничего не пропадает и все идет в дело. Вот как шла беседа: «…накопилось шерсти, сбыть некуда – я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые, по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают (…) Рыбью шелуху сбрасывали на мой берег в продолжение шести лет сряду промышленники, – ну, куды ее девать – я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня все так». В обоих случаях речь идет о вещах, которые были предназначены для того, чтобы их выбросить, вывести из мира жизни и процветания. Шерсть «сбыть некуда», остается лишь выбросить, рыбью же шелуху и просто «сбрасывали», поскольку она стала отходом, мусором, от которого нужно избавляться.
«Этаких фабрик, – продолжает Костанжогло, – у меня, брат, наберется много. Всякий год другая фабрика, смотря по тому, от чего накопилось остатков и выбросков (вот они, ключевые слова: «остатки и выброски». – Л. К.). Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, всякая дрянь дает доход…» Чичиков потрясен: «Это изумительно. Изумительнее же всего то, что всякая дрянь дает доход!». И далее, когда тема разговора изменилась, Чичикову все «хотелось обстоятельно расспросить о том, как всякая дрянь дает доход».
Гоголь не боится повторов, если ему нужно, он повторит какое-либо значимое, важное для него слово столько раз, сколько захочет. В данном случае трижды повторяется фраза о том, что «дрянь» может давать доход. Да если бы трижды. После довольно продолжительной речи Костанжогло о хлебопашестве и честном труде Чичиков вновь принимается за свое, так будто этой речи и не было: «Для меня изумительнее всего, – говорит Павел Иванович, – как при благоразумном управлении из останков, из обрезков получается, что и всякая дрянь дает доход».
С точки зрения бережливого предпринимателя, интерес вполне объяснимый, и этот смысл, разумеется, здесь присутствует. Однако на том уровне движения по тексту, сквозь текст, на котором мы находимся, проявляются вещи напрямую не читаемые, проявляется то, что можно назвать «неочевидными» или «неявными» смысловыми структурами. В нашем случае речь идет о той самой триаде «сюжета поглощения» (или триаде сюжета деградации) и, более конкретно, о последней части названной триады, о попытке каким-то образом изменить ее неприглядный финал.
«…Всякая дрянь дает доход». На протяжении всех предыдущих страниц мы разбирались с тем, что для Гоголя значит слово «дрянь» и весь ряд соответствующих ему по смыслу и «рангу» слов. Дрянь, помои, сор, нечистоты, то есть все то, что составляет область фекальной тематики – и вдруг дает доход. По-русски говоря, «говно» превращается не только в «добро» (вспомним известное выражение, несущее в себе противоположный смысл), но даже в золото, ведь «доход» в денежном выражении – это и есть золото. Хозяйство Костанжогло, которое так поразило Чичикова, если рассматривать его в плане телесных параллелей, представляет собой некий огромный живой организм, который исправно потребляет, поглощает сырье, но затем все это не отторгает, не выбрасывает, а перерабатывает, возвращая разрушенным вещам их ценность, пусть и явленную в новом виде («Этаких фабрик у меня, брат, наберется много. Всякий год другая фабрика, смотря по тому, отчего накопилось остатков и выбросков»), и, наконец, – о чудо! – организм этот ничего из себя не извергает, а превращает то, что должно быть выброшено, – в золото. Действительно, есть чему изумиться и чему позавидовать.