Гоголь. Мертвая душа

Волконский Петр

– Вот и молодец, – сказал ему один из стражей, – вот и правильно. Побереги голос-то. Сейчас не так орать станешь.

И засмеялся.

Глава XXI

Вряд ли хозяина полицейских застенков действительно звали Малютой, как небезызвестного кровавого опричника по фамилии Скуратов. Хотя, с другой стороны, чего только не случается в мире, особливо в его самой загадочной части, именуемой Россией! Никакой рациональный ум не способен определить или установить в ней что-либо наверняка. Даже физические законы не всегда действуют

здесь, не говоря уже о прочих законах и правилах. Как будто сам Создатель не определился окончательно, что же он хочет видеть в этих землях. Играет, пробует, примеряется. И весь миропорядок трещит по швам от этих игр. И, сменяя друг друга, случаются катастрофы, чудеса и знамения, а на смену одному Ивану Грозному непременно приходят другие, а за тенью Петра поднимается еще более величественная тень. Так почему бы не рождаться здесь новым Малютам Скуратовым?

Правда, представший перед Гоголем человек был не огненно-рыжим, а всего лишь каким-то песочным; даже глаза его на веснушчатом лице были желтыми. На нем был кожаный фартук, какие носят обыкновенно кузнецы и другие мастеровые люди, опасающиеся обжечься или испачкаться при работе. Один вид этого фартука поверг Гоголя в смятение, которого он не испытывал во время пылкой отповеди исправнику и борьбы со стражами на лестнице. Запал его тотчас остыл. Он почувствовал, что трясется противной мелкой дрожью и не способен сдержать ее никакими усилиями.

– Ну, с этим возиться долго не придется, – сказал Малюта стражникам. – Оставайтесь поглядеть. Все одно скоро обратно голубчика весть.

– Нет, уж мы лучше наверху подождем. Твою работенку лучше на сон грядущий не видеть.

– Кому как, кому как. Лично мне в удовольствие. А ну, садите гостя на вот это креслице и ручонки ему ремешками привяжите. Потом можете идти, коли такие нежные. А мы тут маленько побеседуем. Правда?.. – палач заглянул Гоголю в глаза. – Тебя как звать, мил человек?

– Ни... Николай Васильевич, – ответил Гоголь, уставившийся на престранное угловатое «креслице», приготовленное для него. – Для чего дырка в сиденье?

– Ага, оценил! – обрадовался Малюта, – Мое собственное изобретеньице-с. Во-первых, какая бы неприятность с моими гостями ни приключилась, кресло завсегда чистое, а я порядок люблю, – он загнул один желтый палец. – А во-вторых, ежели с тебя, допустим, портки снять, то снизу ты будешь весь как на ладони. Смекаешь, мил человек?

Гоголя усадили на кресло с дыркой и стали вязать. Диким взором обвел он помещение под сводчатым потолком и увидел множество железных предметов, которые снова напомнили ему кузню, тем более что их освещало мерцающее пламя из очага. Малюта взял в руки клещи, пощелкал ими и положил на место.

– Начнем с чего-нибудь простенького, – решил Малюта, остановив выбор, на чем-то вроде вязального крючка.

– Мы наверху будем! – сказали стражи и поспешили прочь из жарко натопленного подвала.

Малюта шагнул вперед. Обливаясь потом, Гоголь попробовал сдвинуться с креслом или раскачать его, чтобы опрокинуться вместе с ним. Бесполезно. Массивные угловатые ножки крепко упирались в пол. Кресло было слишком тяжелое, Гоголю недостало сил.

– Не смей прикасаться ко мне! – заговорил он, стараясь делать это уверенно и внушительно. – Ты, болван,

даже не представляешь, с кем связался! Я важный человек в Петербурге. Меня к вам с ревизией прислали. Тронешь меня – не сносить тебе головы.

– Петербург далече, а здешние власти – вот они, рядом, – пропел Малюта. – Своих не выдадут. А ну, мил человек, дай на твои пальчики поглядеть. Ишь, какие белые да тоненькие. А ноготки как у девицы прямо. Вот с этого, пожалуй, и начнем...

Он сгреб Гоголя за указательный палец. Предчувствие боли было страшней самой боли. Гоголь закричал и задергался, не в силах высвободить руку. Стальной крючок приготовился впиться под ноготь.

Холодный и властный голос произнес:

– Отставить! Три шага назад!

Песочная борода Малюты отвисла, его глаза уставились на вошедшего.

Это был Яков Петрович Гуро собственной персоной. В накидке, блестящей от дождя, простоволосый, при неизменной трости, с красным камнем на пальце. При виде его Малюта попятился, как ему было сказано. Он сразу распознал в незнакомце человека, имеющего право повелевать. Физиономия его приняла подобострастное выражение.

– Я могу идти, сударь? – спросил он, заведя руки за голову, чтобы стащить с себя фартук.

– Подождешь за дверью, – сказал Гуро. – Скоро ты мне понадобишься. Да фартук не снимай. Тоже пригодится. Стража! Развязать арестанта!

Вбежали стражники и, топая тяжелыми сапогами, закрутились вокруг Гоголя, освобождая его от кожаных ремней.

– Интересное кресло, – пробормотал Гуро, отослав их небрежным взмахом руки. – Универсальное. И в нужнике сгодится, и в пыточной. – Он перевел взгляд на Гоголя: – Вы как себя чувствуете, мой друг? Вид у вас, прямо скажем, неважный.

– Мне пришлось многое пережить в Бендерах, – отвечал Гоголь. – Вы даже не представляете, Яков Петрович.

– Почему же нет. Имел удовольствие наблюдать за вашими похождениями.

– Как?

– Я раньше вас сюда приехал, Николай Васильевич, – пояснил Гуро. – Конечно, многое осталось за пределами моего внимания. Так что к вам будет просьба, мой друг. Изложите все вкратце, начиная с прибытия в Бендеры.

– Еще до прибытия в город на меня и моего спутника, поручика Багрицкого, было совершено два покушения. Сначала в нас стреляли, потом попытались отравить. Но самое ужасное приключилось в доме городничего Черногуба...

– На меня тоже покушались, – произнес Гуро не без гордости. – Трое убийц, изображавших из себя грабителей. Оказались недостаточно проворны.

– Так, может, это были снулые? – предположил Гоголь.

– Кто? – заинтересовался его спаситель.

– Снулые. Так здешний народ называет мертвецов, воскрешенных помещиком Верховским, за их медлительность.

– Стоп! – Гуро выставил холеную ладонь. – Не будем забегать вперед, Николай Васильевич. – Итак, вы остановились в доме городничего. И?

Он самым внимательным образом выслушал рассказ Гоголя, изредка задавая уточняющие вопросы.

– Адам Мирославович, значит, – произнес он, поглаживая себя по гладкому подбородку. – Не захотел менять имя, уж больно дорого оно для него оказалось. Я, друг мой, имел удовольствие... точнее, неудовольствие сталкиваться с этим господином. Только тогда он звался Адамом Кашмареком.