Гоголь. Мертвая душа
Шрифт:
– И в самом деле вечер, – ахнул Гоголь. – Как же мы так опростоволосились, Алексей? Еще бы один все на свете проспал, так ведь вдвоем. Не понимаю.
– Такое случается с дороги, – прокомментировал дворецкий, ни к кому конкретно не обращаясь.
Багрицкий вертел головой, недоверчиво рассматривая небо и пытаясь определить, где запад, а где восток. Но у Гоголя уже не осталось никаких сомнений в том, что на землю спускаются вечерние сумерки. Должно быть, они вчера действительно сильно устали, колеся по безлюдной глуши. А тут еще эта мягкая перина!..
Дворецкий
– Ему бы в цирке выступать, – проворчал Багрицкий, проводив его неприязненным взглядом. – Кому могло взбрести в голову нанять на работу такого уродца?
Гоголь толкнул его локтем в бок. Ему показалось, что девка, прошмыгнувшая мимо них с березовыми поленьями в охапке, как-то особенно низко наклонила голову, словно скрывая усмешку или недовольное выражение лица.
– Я не приучен кривить душой, – строптиво заявил Багрицкий. – Когда я вижу красивую женщину, я говорю, что вижу красивую женщину. А когда передо мной уродец...
Девка выскользнула из двери и, не поднимая головы, доложила, что все готово для купания. Товарищи вошли в предбанник, где пахло распаренным деревом, холодной водой и жарким огнем. В углу было свалено всякое барахло: ржавые литовки без черенков, старый колун, метла, тряпки.
– Куда ни пусти русского человека, он всюду по- своему управится, – заметил Багрицкий. – Натащит дряни и рад. А выбросить рука не поднимается.
Гоголь подумал, что подмечено очень верно; хорошо бы использовать эту идею в каком-нибудь произведении. Только когда это будет? «Что-то я совсем увяз в этой глуши, – сердито подумал он. – За все время ни одной стоящей строчки не написал».
Багрицкий быстро разделся, стащив с себя всё, вплоть до подштанников. Гоголь неохотно последовал его примеру. Он стеснялся своего голого тела в сравнении с сильным, волосатым торсом поручика. Ему все время хотелось прикрыться ладонью.
– Ты прямо как девица красная, – захохотал Багрицкий. – Чего робеешь? У нас, мужчин, устройство примерно одинаковое.
Гоголь увидел шайку и взял таким образом, чтобы больше не приходилось смущаться. От каменки полыхало жаром, дрова прогорели до золотистых углей, выскобленный пол был горячим. Гоголь почувствовал, что волосы сделались сухими и легкими, как пух. На его голой груди проступил пот, крестик начал помаленьку нагреваться. Он увидел на лавке возле кадушки с водой заранее заготовленные веники и хотел взять один, но был остановлен Багрицким:
– Куда спешишь, дружище? Пусть баня сперва накалится как следует.
– Я знаю, что делаю, – сказал на это Гоголь, налил в шайку кипятку и положил туда веник распариваться.
– Приятно иметь дело с опытным человеком, – засмеялся Багрицкий и пристроил в кипяток второй веник. – Давай пока мыться.
Стали мыться, поливая себя из ковшей. Мыло было душистое, заграничное. Гоголь разомлел от удовольствия. Мокрые волосы моментально высохли, распушились и начали потрескивать.
– Теперь на полок! – скомандовал Багрицкий. – Подставляй-ка свой
Он вынул распаренный веник из шайки и плеснул пробный ковш на каменку, которая зашипела и заклубилась. Гоголь тем временем решил налить холодной воды на лавку, чтобы не обжечься – доски были такие, что не притронешься. Притворив за собой дверь, он выскочил в предбанник с кадкой. Первое, что бросилось ему в глаза, это отсутствие одежды – всей. Секунду спустя он сообразил, что в прорубное окошко на него смотрят, обратил взор туда и подпрыгнул, сложив руки под животом. Лицо пропало. Гоголь зачерпнул воды и вернулся в баню.
– Алексей, – пробормотал он. – Помнишь девку, которая топила баню?
– Нет, – ответил Багрицкий. – Я, мон шер, предпочитаю девиц благородных, холеных. Это как с лошадьми. Возьмешь непородистую – так только намучаешься с ней, а удовольствия никакого. Ложись, Николай. И давай про женский пол не будем. Небезопасная тема для бани, ха-ха!
– Мне показалось... Этого не может быть, но... Она. Это была она!..
– Что ты там бубнишь себе под нос? Ложись, тебе говорят.
Гоголь сел на облитые доски.
– Элеонора, – произнес он, тупо глядя перед собой. – Я ее видел. Только что.
– Где? – быстро спросил Багрицкий.
– В предбаннике. Она нашу одежду забрала, а сама в окно глядела.
Гоголь закашлялся. Жар лез в горло, пересушенный воздух не насыщал легкие кислородом. Вернувшийся Багрицкий сказал, что в окне никого нет.
– Тебе померещилось, Николай. Ложись. Эдак у нас весь пар насмарку пойдет.
Он опять вылил воду на каменку и взялся охаживать Гоголя веником: сперва еле-еле, скорее поглаживая, а потом всерьез – нахлестывая по спине, по ягодицам, по ногам и рукам.
– Перевернись на спину, – скомандовал он.
Гоголь подчинился и пролепетал:
– Она, Алексей. Элеонора. Я ясно видел.
– Ну да, конечно. С того света явилась, чтобы на тебя голого поглазеть.
– Стучит что-то. Слышишь?
– Это у тебя в висках стучит, – сказал Багрицкий. – Бывает с непривычки.
– Я слышу стук, – настаивал Гоголь. – Как молотком... Кто?.. Зачем?..
– Да ты еле языком ворочаешь. Что с тобой? Пьяный, что ли?
Багрицкий наклонился, чтобы посмотреть в полузакрытые глаза Гоголя. Баня была наполнена паром, так что силуэт поручика был темным и расплывчатым. Гоголь хотел попросить у него пить, но силуэт куда-то подевался. Только голос Багрицкого донесся до ушей, и был он глухим, далеким, как будто пропущенным сквозь вату.
– Ба! Да в печи синие огоньки. Ты угорел, братец.
Он зашлепал босыми ногами обратно, но не дошел, а свалился грузно и заворочался на полу, опрокидывая ковши и шайки.
«Тоже словил угару», – понял Гоголь.
Он сполз с лавки и попробовал встать, что у него не получилось. Баня была полна не пара, а дыма. Должно быть, труба забилась. Гоголь дополз до двери, чтобы впустить воздуху из предбанника. Но окно было закрыто снаружи досками. Кто-то заколотил его. Вот что за стук доносился отсюда.