Голимые рассказы
Шрифт:
– Ну, чья очередь сегодня в суп? – усмехнулся Хозяин и повёл взглядом по двору.
Поросёнок поглубже вжался в своё корыто, Гусак заковылял подальше за избу, чтобы не попадаться на глаза, Петух рухнул с плетня и притворился мёртвым. Лишь Барбосу ничего не угрожало. Наоборот, это было ему даже на руку: сварят кого-то из претендентов в хозяйском супе – ему наверняка жирные объедки достанутся. Да и конкурентов останется меньше…
КРЫЛЬЯ
Всё, как-то сказал я себе, хватит глупостей, пора и о душе
Только с чего начать?
Перестану-ка материться – первое и самое лёгкое, что пришло на ум. Пусть моя речь струится хрустальным ручьём и отзывается в людских сердцах дивным благозвучием.
Сказано – сделано. Перестал материться и вдруг поймал себя на мысли, что мой словарный запас стал до обидного скудным и однобоким. Хочется что-то выдать кому-то, завернуть что-нибудь эдакое, расцветить мысль яркими и оригинальными эпитетами, как она того заслуживает, и… и не получается. Хоть ты тресни.
Буду говорить отныне одну лишь правду – это намного труднее, чем перестать материться, но… попробую.
Ох, и трудно стало резать правду-матку да ещё в глаза и без мата!.. Чувствую, чуть ли не в йога превращаться начал, который большей частью молчит. Чтобы глупость не выдать, и только страдальчески глазами из стороны в сторону поводит. Но настоящему-то йогу есть что сказать этому миру, только он не опускается до непосвящённых, а у меня ситуация хуже – сказать тоже могу много, но врать не хочется, и слова правильные теперь с трудом подбираются. Да и ручьём они что-то не струятся. Без вранья-то.
Ладно, пойдём дальше. Брошу пить спиртные напитки, ведь всё зло от них. Хотя в том, что это действительно зло, я не очень уверен, потому что героизм и самопожертвование – хорошие и нужные вещи, но кто ж, извините за наблюдательность, станет геройствовать на трезвую голову?
Да и настроение у невыпившего человека всегда кислое, не до куража ему и подвигов. А всяческие болезни? Пьющий-то человек хоть знает их причину, а непьющему как быть?
Ограничу-ка себя в контактах с нехорошими женщинами и заодно с негодяями любого пола, мужественно решил я. Тотчас уничтожил в записной книжке телефоны всех моих подруг-однодневок, а заодно и приятелей, ведь, как теперь выяснялось, приличной публики среди них не шибко много, а те, кого оставил невычеркнутыми, почему-то сами не очень хотят теперь со мной общаться. И вот я один-оденёшенек остался, но тешусь мыслью, что рано или поздно приличная публика ко мне всё-таки потянется. Как к тому же хрустальному ручью.
Теперь пора, наверное, заняться более серьёзными вещами: совершать только хорошие поступки и не делать плохие. Возникал, правда, риторический вопрос, что такое хорошо и что такое плохо, но здесь я решил особо голову не ломать. Не будем пока делать вообще ничего, а время покажет, что да как. Ведь плохие наши поступки – они сами косяком прут, безо всякой натуги и желания, чуть ли не в очередь выстраиваются, а вот хорошие – их ещё поискать надо да всех вокруг убедить, что они действительно хорошие. Правда, потом нередко всё наоборот получается.
Чувствую, прямо-таки на глазах меняться начал.
Молчу, привычных глупостей не горожу, взгляд трезвый и просветлённый, от окружающей мерзости отворачиваюсь и всё больше отмалчиваюсь. Но и делать пока ничего не делаю, так как время ещё не наступило. Не сужу, да и не судим отныне…
Взмахну теперь белоснежными крыльями и полечу орлом в горние выси, где ждут меня мои собратья – такие же, как я, очистившиеся от скверны и порвавшие с грязным и приземлённым. Их немного, эдаких ангелов небесных, но они есть. Наверняка есть.
Оглянулся я, посмотрел за спину, а там и в самом деле крылья прорезались – только угольно-чёрные, как у известно кого…
КРУШЕНИЕ ЧЕТВЁРТОГО ИНТЕРНАЦИОНАЛА
– Поехали в Москву за компанию! – предложил Корзинкину его лучший приятель Давид на собственных проводах перед отъездом в Израиль. – Деньги у меня пока есть, значит, гульнём напоследок! Не буду заморачиваться с их обменом на доллары – да не та это сумма, которая сделает погоду. Так что лучше здесь всё прогулять. А то, кто знает, свидимся ли когда-то ещё?
– А может, там… ну, куда ты едешь… они нужней тебе будут? – осторожно осведомился Корзинкин.
Слово «Израиль» он старался не произносить, а если произносил, то с запинкой и при этом страшно краснел. Он немного злился на эту страну из-за того, что она отнимала у него лучшего друга, но в то же время понимал: ничего не поделаешь, и каждый должен жить там, где ему лучше, а свобода передвижения должна быть ограничена только в тюремной камере. К тому же, Давид давно мечтал об Израиле, а мечты на то и мечты, чтобы когда-то сбывались.
– Деньги я всегда и везде заработать сумею! Руки-то – вот они! – хвастливо заявлял Давид. – Хоть в Израиле, хоть на северном полюсе! А с лучшим другом попрощаться, как следует, – разве на это каких-то денег жалко?! Так что едем – оттянемся последний раз!
Сутки в поезде до столицы пролетели незаметно, лишь на столике в их купе с завидным постоянством обновлялись выпивка и закуска, а за столиком – собутыльники, и на всё это толстая проводница в старушечьем оренбургском платке сперва недобро косилась и материлась сквозь зубы, но потом махнула рукой и присоединилась к буйному веселью, предоставив почётное право открывать и закрывать двери на остановках самим пассажирам.
В самом конце поездки Корзинкина и Давида сморил сон, но зловредная проводница не дала выспаться и вытолкала друзей из тёплого и обжитого вагонного чрева на перрон под моросящий дождь, дверь замкнула на ключ и отправилась отсыпаться, не реагируя ни на жалобные уговоры, ни на стук в окно, ни даже на заманчивые предложения продолжить разгульное пиршество.
– Да и хрен с ней! – махнул рукой Давид и подхватил сумку. – Что мы, пропадём без неё? Вперёд, нам везде рады!
– А на самолёт не опоздаешь? – заосторожничал Корзинкин, зевая.